Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Когда так говорят, имеют в виду как бы следующее: то, что ты сказал, для них хорошо, как-то им помогает, – говорит он, – но плюс я теперь тоже так люблю говорить, потому что, если подумать, это еще и значит, что хорошо иметь возможность слышать. Реально слышать, – он пытается неуловимо переводить взгляд с Эрдеди на Джоэль и обратно, будто обращается сразу к обоим. С этим у него не очень. Голова слишком большая для неуловимости. – Потому что, помню, где-то, наверное, первые шестьдесят дней я ни хрена не слышал. Ничего не слышал. Просто сидел и Сравнивал, и говорил себе, типа, «А у меня машины никогда не было», «От меня жена никогда не уходила», «У меня кровь из анального отверстия никогда не шла». Эухенио мне советовал просто приходить еще, и рано или поздно я научился бы и слушать, и слышать. Он сказал, что реально слышать – трудно. Вот только не объяснял, в чем разница между «слушать» и «слышать», это меня жутко бесило. Но через какоето время я научился реально слышать. И оказалось – может, только у меня так, – но оказалось, что слышать спикера – значит, внезапно понять, как, блин, одинаково он и я себя чувствовали, Там, на Дне, до того, как мы оба Пришли. Вместо того, чтобы сидеть тут и ненавидеть всех вокруг и думать, что у него шла кровь из анального отверстия, а у меня нет, и как это значит, что мне пока лучше, чем ему, и все еще можно вернуться Туда.

Одна из хитростей, как по-настоящему помогать новичкам, – не читать лекции и не подсказывать, а только рассказывать о личном опыте, и что тебе говорили, и что ты обнаружил сам, и делать это небрежно, но позитивно и ободряюще. Плюс надо стараться как можно сильнее Идентифицироваться с чувствами новичков. Грозный Фрэнсис Г. говорит, это один из вариантов, чем могут быть полезны люди с годом-двумя трезвой жизни: искренне Идентифицироваться с новенькими Больными и Страждущими. Грозный Фрэнсис говорил Гейтли, пока они протирали столы, что если Крокодил с десятками лет сухой жизни в АА попрежнему может искренне сопереживать и Идентифицироваться со вздрюченным пучеглазым проеденным Болезнью новичком, то значит, с реабилитацией Крокодила какой-то абзац, ек-макарек. Крокодилы с десятилетиями сухости живут в совершенно другой духовной галактике, внутри. Один из старожилов говорит, что у него будто целый новый уникальный внутренний духовный замок, внутри, и там он живет.

Отчасти эта самая новенькая Джоэль кажется Кену Эрдеди притягательной не из-за одной сексуальности ее тела, которая еще больше подчеркивается тем, как растянутый и заляпанный кофе синий свитер должен преуменьшить тему тела, без высокомерия и попыток его скрыть, – халтурная сексуальность притягивает Эрдеди, как освещенное окно – ухоженного светляка, – но еще и из-за вуали, загадки, что же за ужасный контраст с привлекательностью тела скрывается, распухший или перекошенный, под вуалью; от этого притягательность приобретает какой-то извращенный ракурс, из-за чего еще больше отвлекает, и Эрдеди наклоняет голову еще ниже и прищуривается, чтобы изобразить внимательный вид перед Гейтли еще усерднее. Он не подозревает, что из-за некоторой рассеянной дистанции во взгляде кажется, будто он скорее тщательно примеривается железной семеркой с песка на десятой дорожке; вид не транслирует то, чего, как ему кажется, хочет аудитория.

Лотерейный перерыв закругляется, когда все начинают мечтать о своей личной пепельнице. Из кухонных дверей за столиком с литературой выносят еще две капсулы с кофе. Эрдеди – наверное, второй по трясучести ногой в помещении, после Джоффри Д. А Джоэль в. Д. теперь говорит что-то очень странное. Очень странный моментец, прямо под конец лотерейного перерыва, и Гейтли позже обнаружит, что даже не знает, как его описать в Журнале вечерней смены. Здесь он впервые осознает, что голос Джоэль – искристый, глубокий и до странного полый, с акцентом чуть южным и со странным – как выяснится потом, кентуккийским – пропуском в произношении всех апикальных согласных, кроме «с», – какой-то отдаленно знакомый в том смысле, что он и знакомый, и все же Гейтли точно уверен, что ни разу с ней лично не встречался, Там. Она ненадолго склоняет плоскость вуали с синей каймой к кафельной плитке пола (ужасной плитке, цвета струпа, тошнотворной, самая худшая вещь в большом помещении), снова поднимает (в отличие от Эрдеди, она стоит, и в туфлях без каблуков ростом почти с сидящего Гейтли) и говорит, что ей особенно трудно стерпеть, когда эти искренние побитые жизнью люди на подиуме говорят, что они «Здесь Кабы Не Милость Божья», только странно еще не это, ведь когда Гейтли закивал и начал уже про «То же самое было…», и хотел пуститься в довольно стандартные агностически-толерантные рассуждения бостонских АА о том, что «Бог» в слогане – только сокращение для совершенно субъективной и личной «Высшей Силы», и АА только духовные, а не догматически религиозные – некая доброкачественная анархия субъективного духа, Джоэль обрывает его спич и говорит, что ее это беспокоит вот почему: «Кабы Не Милость Божья» – в сослагательном наклонении, контрфактическое придаточное, говорит она, и имеет смысл только в связке с условным предложением, например «Кабы Не Милость Божья, я бы умерла на полу ванной Молли Ноткин», так что употребление в изъявительном наклонении, вроде «Я здесь Кабы Не Милость Божья», говорит она, буквально бессмысленно, причем вне зависимости, реально слышит она спикера или нет, и что от энтузиазма с пеной у рта, с которым местные произносят то, что на деле ничего не значит, ей хочется засунуть голову в микроволновку «Рэдэрэйндж», то есть Вещества довели ее до такого состояния, когда приходится Слепо Верить в подобные выражения. Гейтли смотрит на окаймленный синим прямоугольник чистого льна, чьи мягкие колыхания практически не выдают черты лица, смотрит на нее и понятия вообще не имеет, серьезно это она или нет, или она с приветом, или, как доктор Джофф Дэй, с какой-то интеллектуальной показухой выстраивает фортификации Отрицания, и не знает, что сказать в ответ, во всей большой голове не находится абсолютно ничего, что поможет Идентифицироваться или за что можно зацепиться, или чем приободрить, и на миг кафетерий «Провидента» будто погружается в гробовую тишину, и сердце вдруг сжимает его, как ребенок – оградку манежа, и он чувствует, как накатывает старая и почти незнакомая паника, и на секунду кажется неизбежным, что рано или поздно он снова кайфанет и вернется обратно в клетку, ведь на секунду пустая белая вуаль перед глазами кажется экраном, на который вполне можно спроецировать желтый смайлик, с оскалом, и он чувствует, как все мышцы лица обмякают и сползают вниз; и этот миг повисает, растягивается, пока ноябрьский координатор лотереи «Белого флага» Гленн К. в алом велюровом плаще с подбоем, макияже и с канделябром со свечами такого же цвета, как кафельная плитка, не вспархивает за микрофон кафедры и не заканчивает официально пластмассовым молотком перерыв и призывает к тому, что тут сходит за порядок, пора тянуть билеты. Уотертаунец со средним количеством сухой жизни, который выигрывает «Большую книгу», публично предлагает ее любому желающему новичку, и Гейтли с удовольствием видит, как огромную руку поднимает Брюс Грин, и решает, что просто перевернет страницу, а потом спросит Грозного Фрэнсиса Г. насчет сослагательных наклонений и контрсексуалов, и ребенок внутри него отстает от оградки, и кратко всхлипывают пазы длинного стола, к которому прикреплен его стул, когда он устраивается поудобнее на вторую половину собрания с мысленной молитвой о помощи настроиться и реально слушать изо всех сил.