Виктор Ерофеев - Мужчины

Мне ли осуждать приметы XX века? Случись на один выстрел, на одну освенцимскую печь меньше, глядишь, меня бы и не было. Хлопоты по самопожертвованию задним числом не принимаются. В начале войны отец, в то время уже выпускник привилегированного московского Института переводчиков при ЦК ВКП(б), готовился в спецотряде к диверсионным актам в тылу врага В последний раз перед отправкой за линию фронта он неудачно спрыгнул с парашютом, сломал ногу и попал в госпиталь. Вся группа, улетевшая без него взрывать мосты, была уничтожена. После госпиталя отца по воле случая пригласили работать в Народный Комиссариат Иностранных Дел, как тогда назывался МИД, поскольку большинство его сотрудников, брошенные в народное ополчение оборонять Москву в октябре 1941-го, погибли в окружении.

Заниматься коммунистическим сексом — все равно что выпить «стакан воды»? Ленина колотило от теории Александры Михайловны Коллонтай. Мой отец тоже не стал ее прозелитом. Почти всю войну он проработал в Швеции помощником советского посла, известной в 20-е годы бисексуальной защитницы свободной любви «трудовых пчел». Коллонтай давно уже не выпивала свой «стакан», прикованная параличом к инвалидному креслу, и сублимировалась в большого политика.

Работа в нейтральной Швеции была, конечно, счастьем, было даже несколько личного времени, чтобы увлечься дочкой антифашиствующего Нильса Бора, но, по закону волшебной сказки, чтобы добраться до счастья, герою нужно подвергнуться смертельным испытаниям. Они обернулись многодневными немецкими бомбежками 150-судного каравана, вышедшего в море под англо-американским конвоем из Архангельска в Англию. Был приказ: никого не спасать. На глазах у отца утонули в Ледовитом океане тысячи людей. Английский тральщик, на которым он находился, доплыл среди 50 уцелевших кораблей. Если добавить к этому, что моя мама провела часть войны в советском посольстве в Токио, который нещадно бомбили американцы, то понятно, почему, женившись в 1946 году, родители дали мне мое имя.

Итак, папа работал в Кремле. Что он там делал, я знал нетвердо, но, когда мы с моими друзьями (зимой по глаза закутанные в шарфы, в цигейковых шубах, шапках, валенках и с маленькими лопатками, чтобы копаться в парке Горького в снегу) проезжали мимо Кремля, я говорил им со знанием дела:

— Здесь работает мой папа и товарищ Сталин.

Маруся из присущего ей деревенского чувства пыталась изменить последовательность имен. Я был неумолим.

Папа был невидимкой. Он работал днями и ночами (сотрудники Сталина расходились по домам, когда уже светало). Иногда по утрам я хотел подбежать к родительской кровати, чтобы посмотреть хотя бы, как он спит, но меня туда не пускали. Зато по воскресеньям и в праздники папа материализовывался молодым сероглазым человеком с косой челкой, и счастье переполняло меня.

Особенно я любил большие революционные праздники. Из уличного репродуктора с раннего утра неслись песни. Но я просыпался еще раньше, до музыки, от грохота танков, которые вместе с «катюшами» и прочей военной техникой веселыми игрушками неслись по нашей центральной улице в сторону Красной площади. Папа брал меня с собой на парад. Он надевал светло-серую дипломатическую форму со звездами генерала, и мне нравилось, как солдаты, вытягиваясь по струнке, отдают ему честь. Однако кульминация родного папиного величия произошла не на Красной площади, где я не заметил Сталина на мавзолее. Не знаю, как так случилось, но однажды, к моей великой радости, папа поехал со мной на дачу на обычном пригородном поезде, который вез красноколесный паровоз с особенно вкусным дымом. Мы вышли на дачной платформе в летнее утро, и папа в своей генеральской форме присел, не сходя с платформы, на скамейку, чтобы завязать шнурок, на секунду откинулся и заснул. К нам направился станционный милиционер. Ничего не говоря, он встал возле скамейки. Я подумал, что мы попали в большую беду и тихо, чтобы тот не заметил, стал плакать. С папиной головы свалилась фуражка, он проснулся и вопросительно посмотрел на милиционера.

— Что вы тут делаете? — недовольно спросил он.

— Охраняю ваш сон, товарищ генерал! — браво козырнул милиционер. Это был, бесспорно, лучший милиционер в моей жизни.

Мой папа никогда не болел. В кремлевских секретариатах болеть считалось нарушением дисциплины, а папа был дисциплинированным коммунистом. Вот почему я очень удивился, когда увидел его однажды с перевязанной рукой. Он легко уклонился от ответа. Мой детский рай был надстройкой взрослого ада, в котором случались странные повороты событий: