Виктор Ерофеев - Мужчины

Точнее сказать, за разные народы.

Я испытываю боль за итальянский народ, потому что он так избалован своими красотами, своими охуенными колокольнями, что ему стало трудно выезжать за границу.

Я испытываю боль за черствый, буржуазный , не умеющий по-славянски дружить народ Франции.

Я тревожусь за американский народ, которому запретили курить в общественных местах и который никак не решит свои расовые проблемы.

Я испытываю боль за английский народ, потому что он живет, действительно, в плохом климате.

Я переживаю за немецкий народ, потому что на нем, по-моему, лежит грех.

Я испытываю боль за китайский народ, потому что китайцы угнетают терпеливый, длинноухий народ Тибета.

Я испытываю боль за голландцев, потому что у них нет гор, за швейцарцев, потому что у них нет моря, и за венгров, у которых — шаром покати.

Я волнуюсь за чешский народ, потому что он пьет слишком много пива.

Я испытываю боль за алжирский народ и другие кровожадные народы мира, которые истребляют самих себя.

Я испытываю боль за дагомейский, киргизский, болгарский, корейский народы, ибо плохо их знаю и ленюсь узнать лучше.

Я страдаю за мексиканский и индийский народы, потому что у них культура сильнее цивилизации.

Я испытываю боль за канадский народ, потому что у них цивилизация сильнее культуры.

Я испытываю боль за белорусский и украинский народы, потому что они — соседи.

Я испытываю боль за армянский народ, потому что его порезали турки в 1915 году, но и смуглые руки турецких боевиков, уставшие от резни, мне тоже жалко до слез.

Я испытываю боль за лапландский народ, эскимосов и чукчей, потому что они не умеют пить.

Я испытываю боль за японский народ, потому что он тоже пить не умеет.

Я жалею червей, жрущих трупы.

Я нервничаю за еврейский народ, потому что с ним всю жизнь поступают некрасиво.

Я испытываю боль за татаро-монгольский народ, потому что русские беспощадно разгромили его на Куликовом поле, и за древнегреческий народ, потому что его фактически не стало.

Я испытываю боль за сенегальский народ, который я давно не навещал и, признаться, не помню в лицо.

Я испытываю боль за фрейдистские, униатские, мясоедские, мармонские, лесбиянские, скорпионские, неметапсихозные, гастритные, педофильские, половецкие, маниакально-депрессивные народы, потому они до сих пор не обрели самостоятельность.

Я испытываю боль за христианский и буддистский народы, потому что они не попадут в мусульманский рай.

Сердце болит за народы третьего мира, за существ других измерений, за мелких бесов, самоубийц, вурдалаков, сусликов, домовладельцев, раненых птиц.

На острове Капри цветет миндаль. Всех очень жалко.

И за русский народ я испытываю боль. Все-таки не чужие люди. Я испытываю боль за русский народ, потому что он вял и сир, а я излучаю энергию. Когда-нибудь я поделюсь с ним своей энергией. Но еще не настало время.

Вчерашняя мода — самая не мода. Зато позавчерашняя — забава искусствоведа В забаву превратился соцреализм. В сталинских небоскребах видится не столько ностальгия, сколько талант. Соцреализм объявлен продолжением авангарда, а не его палачом: они вместе мечтают об изменении жизни и, взявшись за руки, выходят из берегов искусства.

Теперь не время простодушных людей, самородков, энтузиастов, борцов за правду. Теперь безжалостный постмодернист определит степень твоего интертекстуального невежества; концептуалист отметит дозу твоей творческой замутненности, нечистой приверженности не к тексту, к смыслу. То есть ничего не случится, но читать не будут, не стоит.

В таких условиях мало кто выживает, и не жалко.

Но в таких условиях шестидесятник должен застрелиться вне всякого сомнения, хотя бы на время, до следующего витка, пока из трупа отца не превратится в скелет деда. И хотя постмодернистов ожидает скорее всего и скоро та же участь, об этом не принято думать, равно как и ругать шестидесятников: это не модно. Это даже не смешно. Пусть те сами хоронят своих мертвецов.

Неблагодарность писателей почти мифологична ученики пожирают учителей, чтобы в свою очередь быть пожранными. Никто никому не поможет. А если кем заинтересуется широкий читатель, тот гибнет первый.

На этом жестком фоне аксеновская проза выглядит голо и мазохично. Только гуманист пощадит, но гуманисты теперь не в чести. Нужно немножко перетерпеть. Завтра будет легче, чем сегодня. Когда свергнут постмодернистов, утвердятся романтики начала двадцать первого века. Те-то протянут руку незаслуженно забытым шестидесятникам. Те-то проклянут в очередной раз соцреализм как страшный сон. Снова можно будет ругать Сталина, и народятся новые наивные самородки.