Нгуги Тхионго - Кровавые лепестки

Карега вышел на улицу. Он потерял из виду Муниру и решительно зашагал к центру города, сердцу Нового Илморога, где свет, дым и далекий гул машин возвестили о том, что ночная смена уже заступила, с тем чтобы фабрика неумолчно утверждала свое господство, свою власть над городом.

Оказавшись в своей комнате, Мунира рухнул на кровать и все повторял: другой мир, новый мир. Правда ли это.? Возможен ли он?

— Все это… э… весьма поэтично, мистер Мунира, но нельзя ли ближе к делу?

Мунира склонился над столом, заглядывая в исписанные им листы. Какое именно место привлекло внимание следователя? Проведя девять дней в изоляции, узник даже обрадовался вызову на допрос.

— «Другой мир, новый мир», да? — уточнил Мунира, вновь опускаясь на жесткую скамью.

Он поглядел на следователя с сочувствием: лицо полицейского было закрыто плотной маской невежества. Представлявшиеся Мунире спасительное милосердие, всепрощение, которые Мунира полагал непреложными в человеке, были совершенно чужды его собеседнику.

— Именно, — подтвердил следователь с выражением равнодушия и Снисходительной скуки в глазах. — Какой смысл вы вкладывали в эти слова в ту самую ночь?

Мунира задумался, тотчас воскресив в памяти залитую голубым светом гостиную Ванджи в тот вечер, два года назад, когда неожиданно вернулся Карега. Вспомнил саму Ванджу, всю усыпанную драгоценностями и в прозрачном платье; теперь она так далека и все же имеет над ним демоническую, пагубную власть. Казалось, стоит ей шелохнуться, и тут же рухнут все его оборонительные сооружения — такие хрупкие и ненадежные. «Это я, это я, о господи», — услышал он в себе голос, придавший уверенности и сил, чтобы противостоять полицейскому. Шел десятый день его заключения в следственной тюрьме. Мунира, хоть и опасался слегка второй встречи со следователем, по временам лихорадочно мечтал о ней, как об избавлении. Но хотелось бы оттянуть решающую схватку. После обычной утренней каши в эмалированной миске его не заперли, как было заведено, в камере и не выпустили в тюремный двор на прогулку. Вместо этого тюремщик отвел его в закуток с голыми стенами и пустым столом, который здесь назывался кабинетом. Мунира заикнулся было, что еще не дописал своих показаний, но заикнулся вяло, потому что уже изрядно от всего устал. Инспектор Годфри пропустил мимо ушей его возражения и приступил к допросу, небрежно листая исписанные Мунирой в камере листы.

— Э… этот вот новый мир… вы постоянно на него ссылаетесь… что он означает?

Мунира изо всех сил старался. Самому-то все было яснее ясного, но вот поведать другим о бывшем ему видении не мог. И на сей раз с нарастающим отчаянием он сознавал, сколь непосильна для него эта задача: убедить человека, отправляющего продажные законы растленного мира, в настоятельной необходимости высшего суда, чистых, вечных, абсолютных и непреложных законов. Как же так: мудрейшие умы нынешнего царства не видят того, что открыто даже несмышленышу? В глубине его души зазвучал гимн, изменивший все представления о жизни и саму жизнь:

Ему захотелось громко затянуть гимн, но вместо этого, к своему удивлению, он спокойным, ровным голосом принялся связно рассказывать о своей вновь обретенной земле.

— Видите ли, все это произошло не случайно. Его слова посреди этой провонявшей духами мерзости после пяти лет ссылки и скитаний как-то странно взбудоражили меня. «Устами младенцев… — сказал господь». И эти слова прозвучали вслед за нелегкой исповедью падшей женщины. Я убежден теперь, что слово господне настигает нас нежданно-негаданно и отнюдь не там, где мы хотели бы его услышать. То же самое говорили Айронмангер, моя мать, жена, но никогда раньше во мне не возникало отклика. Новая земля. Другой мир. Я повторял эти слова про себя на все лады, они звенели у меня в сердце. С тех пор тенгета не лезла в горло. Организм требовал ее в силу пятилетней привычки, но душа противилась. В основе того, что выпало на долю Ванджи, лежала бессмысленная несправедливость. Я теперь все знал про Ванджу… Учительство мне вконец опостылело: мог ли я готовить детей к вступлению в мир, который сам отвергал? Отвергал, ибо он насквозь порочен и неразумен! Как объяснить, отчего на смену Айронмангеру пришел Кембридж Фродшем, а место Фродшема занял Чуи? Почему Чуи стал хозяином фабрики в Илмороге, почему он сделался одним из клиентов Ванджи, почему торгует пивом, рекламируя его с помощью придуманного мною лозунга? Как могло случиться, что Ванджа сбежала от Кимерии для того лишь, чтобы теперь достаться ему, упасть в его объятия? Это какой-то рок. Теперь и он ее клиент. А Мзиго?.. А Карега?.. А гибель моего Илморога?.. Я не находил всему этому никакого объяснения. Абдулла сражался за независимость, а теперь сбывает туристам апельсины и овчины и хлещет тенгету, чтобы не вспоминать, как снесли его лавку. Да, все бессмысленно! Образование. Работа. Моя жизнь. Сплошные неудачи. Я просто несчастный случай, ошибка, я обречен на роль зеваки, глазеющего на происходящее из окна небоскреба. Я стал ходить в церковь. Англиканский собор в Новом Илмороге был воздвигнут на пожертвования кенийских христиан и зарубежных религиозных организаций. Внушительное здание, в двух шагах от сожженного, но некогда гордого обиталища Мвати Ва Муго, на месте которого теперь, как вам известно, археологический музей. Преподобный Джеррод Браун был главой и духовным пастырем этого неоангликанского прихода в Илмороге. У входа в храм всегда было множество машин: самые разные заграничные марки. Я слушал заранее написанные проповеди, порицавшие пристрастие к спиртному, участившиеся разводы, бесшабашных водителей, нерадивых прихожан, повинных в грехах вольных и невольных. В этих проповедях все осталось неизменным — слово в ело-во, только вот вместо «король» теперь говорили «президент». Я собрался было подойти к преподобному Брауну и объявить: я такой-то, сын такого-то; однажды я пришел к вам за куском хлеба, и вы прогнали меня. Теперь я не прошу у вас земной пищи, я сгораю в геенне огненной — помогите мне! Но, памятуя о том, что я испытал в его доме в Блю Хиллс, я решил, что он, должно быть, столь же скуп и на пищу духовную. Все же я по-прежнему ходил в церковь. Меня одолевало чувство вины, словно и я внес свою ленту в грехопадение Ванджи и во все мирские пороки. Я испытывал неодолимую жажду всепрощения и даже написал жене: склоняюсь, мол, к тому, что ты была права и путь твой верен. Так иди же по нему до конца. Но письмо не отправил, порвал. Иногда я выходил с Абдуллой к трансафриканской автостраде, смотрел, как он предлагает проезжающим апельсины, грибы и овчины. Несчастный калека. Ванджа однажды сказала, что и мы все такие же, как Абдулла, только у нас не ноги увечные, а души.