Нгуги Тхионго - Кровавые лепестки

— Именно, — взволнованно подтвердил Мунира. — Вы на правильном пути, вы постигаете суть. Я хотел спасти его… хотел его первого уберечь от этого…

Вдруг инспектор судорожно сжал пальцами край стола и грубо перебил:

— От этого? Что вы имеете в виду?

— Его мечты, дьявольские грезы и иллюзии… уберечь от непростительного греха.

— Какого греха? Пожалуйста, мистер Мунира, перестаньте говорить загадками! Что за грех? У Кареги был какой-то план? Выкладывайте все, да поживее!

Нижняя губа следователя подергивалась. Он был похож на гончего пса, взявшего свежий след. Мунира взглянул в налитые кровью глаза и сказал:

— Гордыня… Карега полагал, что он со своими рабочими может победить зло, изменить этот мир.

Следователь громко выдохнул и обмяк, вид у него был усталый. Он потерял след, ему захотелось волоком вытащить этого фанатика, этого святошу из кабинета и хорошенько отдубасить.

— Не говорил ли Карега о том, какими методами намеревается изменить мир? Подстрекательством к забастовкам, призывами к саботажу и прочей коммунистической ересью?

— Меня поразила его гордыня. Чего захотел — чтобы простой смертный без божьей помощи, помимо Христа, смог сам измениться и изменить мир к лучшему!

— Теперь я понимаю, что вы имели в виду. Но убежден, что этим дело не исчерпывалось… От какого еще зла собирались вы его спасать?

— От нее!

— От кого?

— От Ванджи.

— Опять загадки?

— Он тайком встречается с ней. Я уверен.

— Да ну?

— Своими глазами видел.

— Когда?

— Примерно за неделю до пожара, в ее старой хижине. Но Абдулла…

Следователь снова вскочил. Губы опять затряслись. Он впился взглядом в Муниру.

— Вы совершенно уверены?

— Ну конечно же, я их видел, видел, — подтвердил тот негромко, словно бы его вдруг одолело сомнение.

«А что, если…» — подумал он и уже собрался раскрыть рот, но следователь неожиданно рванулся к двери. Он вновь взял след, на этот раз он его не потеряет! Мунира закричал вдогонку:

— Постойте… обождите… я еще не закончил.

Следователь оглянулся через плечо и остановился, хотя ему не терпелось броситься в погоню. Мунира подошел ближе.

— А что бы вы сделали ему? Что бы вы сделали с Карегой?

— Безмозглый болван, — прошипел следователь и отрывисто приказал: — Уведите его… займусь им позже! — и помчался по коридору.

Карега и теперь, десять дней спустя, с особой горечью вспоминал то утро, когда за ним пришли: было шесть, он только что прослушал по радио новости; там говорилось, что в связи с напряженным положением в Илмороге, сложившимся после гибели Кимерии, Чуи и Мзиго, намеченная забастовка запрещается. «Власти всегда принимают сторону хозяев, — думал он с гневом. — Так и знал, что они воспользуются пожаром в качестве предлога, чтобы запретить забастовку и нанести еще один удар по неокрепшему рабочему движению».

Он провел в одиночке целые сутки. Любопытно, что насочиняют полицейские, какие обвинения ему предъявят. До этого его арестовывали лишь однажды — когда они с Мунирой и Абдуллой возглавили поход в столицу. В тот раз их вызволил адвокат. «Давно же это было», — подумал он. Теперь адвоката уже нет — его убили. Карега так и не разобрался в нем до конца: адвокат искренне любил простых людей, а кроме того, мало кто умел, как он, видеть и анализировать происходящие события. Однако Кареге казалось, будто адвокат зачарован собственностью, той общественной властью и авторитетом, которую она ему давала. «Видите ли, — как-то объяснил он Кареге, — с точки зрения образования, профессиональной подготовки или боевых качеств ко мне не придерешься. Еще мальчишкой я принял присягу верности и был связным в партизанском отряде. Напялив бойскаутскую форму, я пробирался без помех куда угодно. И в том, что касается моих капиталов, я безупречен. Про меня не скажешь, что я второй Каггия. — Он рассмеялся собственным словам. — Так что я могу говорить без опаски от имени бедняков, требовать земельной и имущественной реформы: ограничения частного богатства. Один хозяин — один ларек, что-то вроде этого. Одна делянка на одну семью. Работа — каждому, ну и так далее…» Жестокое убийство адвоката потрясло Карегу, как и всех кенийцев. То был человек отличной породы… при всех своих недостатках он воплощал в себе лучшие черты самых смелых сыновей и дочерей Кении, выходцев из имущего класса. Адвокат был сродни феодалам из племени мбари, которые в начале века отвергли жалкие подачки, не приняли от колониальных захватчиков гарантированные привилегии и погибли, сражаясь вместе со своим народом против чужеземных орд; сродни тем образованным и зажиточным кенийцам, кто в тридцатые и пятидесятые годы не соблазнился английскими посулами и не изменил родине. «Да, много времени прошло», — снова подумал Карега, вспоминая, как адвокат добился их освобождения из центрального полицейского участка и прекращения судебного следствия. Эти эпизоды точно неясные очертания дальних ландшафтов чужой страны. Даже в себе самом ему было трудно узнать того мечтателя, который часами толковал о былой славе Африки, о великих земледельческих цивилизациях, словно этих его знаний было достаточно, чтобы утолить мучительный голод и жажду, одеть детишек. Британские торговые магнаты и их велеречивые миссионеры, покорив и унизив Китай, заставили местных жителей покупать и курить опиум; на тех же, кто не желал принимать эту отраву, облущивались дубинки. Английские ученые тем временем превозносил древнюю китайскую цивилизацию и в знак своего восхищения прикарманивали что под руку попадет: украшения из золота, произведения искусства, пергаменты — и увозили награбленное в Лондон. Так же обстояло дело в Египте, Индии, Сирии, Ираке… Господь родился в Палестине… но и это не остановило европейских купцов и полководцев. Китай спасли не певцы и поэты, восхвалявшие великую культуру прошлого, его спасла героическая борьба рабочих за лучшую участь — и не на том, а на этом свете! Нет, мало былой славы народа, залог успеха в его сегодняшних делах во имя искоренения зла и пороков, несущих горе большинству и веселье ничтожной горстке. Илморог, чьи прежние достижения так порадовали Карегу — он узнал о них из рассказа Ньякиньи, — перестал существовать. В течение всего-навсего десяти лет — как летит время! — илморогские крестьяне лишились земли: некоторые из них влились в армию рабочих, другие оказались в положении полупролетариев, одной ногой в ноле, другой — на фабрике, кое-кто занялся мелкой торговлей вдоль трансафриканской автострады, причем их жалкие лотки и навесы им даже не принадлежали, остальные пополнили ряды преступников и проституток — краденые револьверы и поистрепанные тела обеспечивали им скудное существование за счет рабочих, и крестьян, и владельцев фабрик, и черных, и белых, без разбору. Были такие, кто пристроился к ремеслу: жестянщики мастерили посуду, кувшины для воды, корытца для цыплят; нашлось дело и башмачникам и плотникам, но как долго они продержатся под натиском хорошо организованного крупного производства? Скотоводов тоже постигла незавидная участь: одни умерли, других загнали в засушливые районы, подальше от заповедников, открываемых на потеху туристам, третьи пошли батрачить на пшеничные поля и фермы, принадлежавшие деревенским мироедам. И за всем этим, точно символ перемен, маячила трансафриканская автострада и двухэтажное здание Африканского экономического банка.