Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

«Нет, и не эта», — решаю я и вставляю очередную пленку. Надо было их сразу надписывать…

— Фигль пожимает руку Молотову, победоносно демонстрируя «Декларацию о независимости Австрии». А перед дворцом Бельведер пол-Австрии позирует для панорамной фотографии… [2] В венском дворце Бельведер министр иностранных дел Австрии Леопольд Фигль вместе с министрами иностранных дел США Дж. Ф. Даллесом, Великобритании Г. Макмилланом, Франции А. Пине и СССР В. Молотовым в 1955 г. подписал «Декларацию о независимости Австрии», фактически возвратившую стране статус самостоятельного государства.

…Что за ирония судьбы: об отпрыске еврейского семейства, ученике парикмахера Вальтере ныне внезапно отозвался С ОСОБОЙ ПОХВАЛОЙ ГЛАВА ВОЙСК ПРОПАГАНДЫ. В обзоре пропагандистских материалов от августа сорок третьего года, то есть месяца, когда ты родился, твоего отца без колебаний называют ЛУЧШИМ ВОЕННЫМ ФОТОКОРРЕСПОНДЕНТОМ ГЕРМАНСКОГО вермахта. В Орле и в Золотареве я, несмотря на свои метр пятьдесят два, был величайшим…

Нет. Я нажимаю клавишу «стоп». Нет, это тоже не та.

— Для чего это все, — спрашивает отец, — для книги?

— Да я еще и сам не решил, — говорю я, — пока собираю материал.

— Книга будет обо мне? Неужели это кому-нибудь интересно?

— Любая жизнь по-своему интересна, — отвечаю я.

Отец отпивает глоток.

— Я у тебя прямо как на допросе!

— Жаль, — откликаюсь я. — Жаль, что ты не хочешь.

— А кто тебе сказал, что не хочу? — возражает отец. — Я только должен свыкнуться с этой мыслью.

— История моей жизни, — наконец начал он (я нашел пленку с первой частью его рассказа и пометил ее жирной цифрой один), — история моей жизни такова: сперва представь себе мальчика, который родился перед Первой мировой войной в Вене и воспитывался, а точнее сказать, содержался, в различных детских приютах, учрежденных на шведские и американские пожертвования. Его мать, семья которой происходит из Рыбника, ныне находящегося на территории Польши, издавна несколько преувеличенно гордилась тем, что их папочка-де был старшим лесничим в Пруссии. Еще совсем девочкой она сошлась с парикмахером, чехом по имени то ли Ярослав Хемисш, то ли Ярослав Хеннисш. С этим господином Хемисшем или Хеннисшем она, судя по всему, жила весьма неплохо.

Однако в конце концов ее первый брак распался, якобы по вине супруга, который стал вести ЛЕГКОМЫСЛЕННЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ. Я так никогда и не узнал, в чем там было дело: принялся ли твой дедушка бегать за юбками или запил, что, по-моему, более вероятно… Только однажды бабушка твоя намекнула, что, мол, брак этот распался из-за ее родни.

Нет, — произносит голос моего отца (запись не совсем чистая, звук заглушается плеском воды: это отец промывает фотографии, и мне приходится перемотать пленку, чтобы вслушаться еще раз), — РОДИТЕЛЯ своего я никогда в жизни не видел. Он исчез в хаосе Первой мировой войны, исчез или скрылся, вряд ли погиб на поле боя, а мне не оставил ничего, кроме фамилии, и эту фамилию я люто ненавидел. «Ну что, молчисшшь, Хемисшш, — шипел на меня, когда вызывал к доске, школьный учитель, тошнотворно склонив голову набок и почти прижав подбородок к шее, — боисшшься осшшибиться?» А другие мальчишки смеялись надо мной и после уроков дразнили, коверкая мою фамилию.

Однако вскоре моя мать, которая во время войны работала сестрой милосердия в военном госпитале, нашла себе там другого муженька. В ту пору, насколько я помню, она была очень маленькой и тоненькой, но хорошенькой, с большими темными глазами и слабым подбородком. Мой отчим, напротив, был неповоротливым, костлявым судетским немцем из Комотау: он начинал как артист оперетты, но его карьере положило конец осколочное ранение. Оно и понятно: с искалеченной правой рукой играть графа Данило в «Веселой вдове» нельзя даже в глубокой провинции.

Так или иначе, маленький, хиленький ребенок от первого брака этому ГОСПОДИНУ АЛЬБЕРТУ ПРИНЦУ как кость в горле. Кроме того, в стране жилищный кризис, и одинокая мать еще до знакомства со вторым супругом помещала мальчика в круглосуточные ясли. Однако господин Альберт Принц ни разу за все эти годы не навестил меня в приюте. Да и мать, с тех пор как снова вышла замуж, стала появляться у меня очень редко.

Жизнь до приютов я почти не помню. Отчетливо вижу только одну сцену: я сижу на коленях у матери, она в платье сестры милосердия, в голубом переднике, в белом чепце, мы играем в «По кочкам, по кочкам, по ровненьким дорожкам…». Я понимаю, что вот сейчас, вот-вот мама скажет: «И в ямку — бух!» Вдруг меня охватывает ужас при мысли, что упаду с маминых колен, и я начинаю реветь.