Петер Хениш - Маленькая фигурка моего отца

По вечерам я, дожидаясь возвращения отчима, различал его тяжелые шаги еще на лестнице. Он еще не успевал войти в подъезд, а его поступь уже отдавалась у меня в ушах. Я приносил ему в прихожую его тапки, в остальном же пытался держаться как можно незаметнее и вести себя как можно тише. Мама тем временем докладывала, что случилось за день.

Сам можешь догадаться, что, приходя домой из своего почтово-телеграфного отделения, господин Альберт Принц по большей части пребывал в скверном расположении духа. Хотя он был начальником, над ним, разумеется, имелись другие начальники. Не то что в кругу семьи, уж тут-то он был шеф. Уж тут-то он обладал неограниченной властью, куда там какому-нибудь директору почт и телеграфов!

Во время ужина важную роль играли закон и порядок. Прибор должен был лежать на строго отведенном ему месте, а говорить во время еды разрешалось лишь одному члену семьи, то есть господину Альберту Принцу. Он один имел право хвалить и порицать, например, вкус приготовленной кислой капусты или клецок. А самоотверженно потрудившись весь день на благо семьи, он по вечерам позволял себе набивать утробу без всякого стеснения.

После ужина он заваливался на диван и оглушительно пел дуэты из оперетт, сначала первым, потом вторым голосом. «Кто нас венчал», — заливался он, или «Никто не полюбит тебя так, как я», [6] Дуэты из оперетт И. Штрауса «Цыганский барон» (1885) и Ф. Легара «Паганини» (1925). — отрешенно воззрившись на одеяло в цветочек. Иногда он извлекал из тщательно запиравшегося шкафа коробку с фотографиями и, перебирая их, погружался в размышления. «ВОСПОМИНАНИЯ О МОЕЙ СЦЕНИЧЕСКОЙ КАРЬЕРЕ» было написано на коробке, однако ни мне, ни моей матери он фотографии не показывал.

Однажды он с многозначительным видом, почти благоговейно поманил меня, провел в комнату, взял за плечи и показал плакат, приколотый с внутренней стороны к дверце шкафа. На плакате был изображен широкоплечий крестьянин в колпаке с кисточкой, «НЕМЕЦКИЙ МИХЕЛЬ», а фоном ему служили вспаханное поле и плуг. Немецкий Михель решительно прижимал к себе маленького, испуганного мальчика. А внизу красовалась надпись готическим шрифтом: «РУКИ ПРОЧЬ ОТ РОДНОЙ НЕМЕЦКОЙ ЗЕМЛИ!» «Руки прочь? — в ужасе спросил я. — Ему что, руки отрубят?» Я ПОНЯЛ плакат так: устрашающего вида верзила и силач на картинке схватил маленького мальчика. Слова «РУКИ ПРОЧЬ» я воспринимал исключительно как угрозу, обращенную к ребенку. Мне и в голову не пришло истолковать жест громилы как защиту.

Не помню точно, была ли на плакате мотыга. Однако сейчас я припоминаю, что боялся искалеченной руки господина Альберта Принца. Кстати, моя неожиданная реакция на плакат его страшно разозлила. «Не удивительно, где уж тебе это понять, чертов подзаборник!» — разбушевался он и захлопнул дверцу.

Не помню, разыгралась ли ужасная сцена, которую я до сих пор вижу в своих кошмарах, вслед за этим или стала карой за какое-то другое ПРЕГРЕШЕНИЕ. «Марта, — обратился господин Альберт Принц к моей матери, — Марта, закрой окно, сейчас я выпорю этого негодника». Я должен был лечь на постель, спустить штаны и ждать побоев тростью. Удар за ударом мне полагалось сдерживать слезы и считать их количество вслух. Ничего особенного в этом не было, ведь отчим частенько меня порол. Однако на сей раз он отложил свой полный триумф и мое окончательное унижение, решив насладиться им после порки. Он затолкал меня в угол за кухонной плитой и несколько раз плюнул в меня. «Только попробуй утрись!» — орет он, и его слюна, густая и липкая, стекает у меня по лицу.

Думаю, отчим так и не простил мне чешское происхождение моего отца. С тех пор, как образовалось государство Чехословакия, он нередко сокрушался, что-де изгнан с РОДНОГО КЛОЧКА ЗЕМЛИ. Однако мать меня почти не защищала; всякий раз, когда отчим надо мной издевался, она только закрывала лицо руками. Я лишь потом узнал, как она мучилась из-за своего НЕНЕМЕЦКОГО происхождения.

— Фотографии моего первого мужа, — удивляется бабушка, — откуда, да ты совсем спятил? Вот карточек второго мужа, — пожалуйста, сколько угодно, хоть сейчас покажу. Вот, например, в этот альбом он сам все фотографии вклеил и подписал. Ты только взгляни, почерк-то какой, душой клянусь, я лучше и не видывала.

А какой он был аккуратный, пунктуальный, надежный и бережливый! Ничего, что противоречило бы этим принципам, он Вальтеру не прощал, и сам понимаешь, мне тоже. «Всякому — свое место, — любил он повторять, — в большом и в малом. А на своем месте, будь любезен, исполняй свои обязанности, иначе нельзя!»