Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Слушая начальника механической мастерской, Лапич чувствовал, что тот говорит правду. Все было правильно: и про Турину, которой уже, видимо, не нужна ни синева, ни качество, и про деньги, и про жизнь на том и на этом свете… Но что-то было не так… Вспомнился монолог Сазанюка, его слова о субъективной и объективной правде; подумал, бывает ли она, объективная правда, и какая она? Потому как каждый человек подходит к жизни со своей меркой, а жизнь-то одна — все мы связаны между собой…

С плавания он возвращался по улицам притихший, вспоминая Турину, Гусева, Сазанюка, и теперь думал о них спокойно, без волнения, на какой-то час заводские дела отходили, и тогда Лапич рассуждал уже как посторонний человек, который совсем не связан с заводом, а знает про него с чужих слов.

Разные путаные мысли появлялись у Лапича, он спрашивал себя, не обкрадывает ли свою жизнь, не становится ли технологической машиной, которая только и умеет что думать про синеву, качество, брак… Лапич спрашивал себя, что такое вообще человеческая жизнь, и тут же вспоминал слова начальника механической мастерской. Вспоминал Зинаиду Павловну… Как-то он сделал ей замечание, попробовал изменить распорядок ее рабочего дня, сказал, что инженер должен не только автоматически выполнять давно знакомую работу, но и разбираться в новом… Но не на ту напал — Зинаида Павловна сразу же припомнила Лапичу, что она работает на заводе десять лет и не ему, молодому специалисту, учить ее… Что она активистка и профсоюзные дела отнимают много времени… И вообще пусть посмотрит на других: что она — белая ворона? Она не хуже других: на работу приходит без опозданий, инструкцию выполняет — неизвестно, чего он к ней пристал.

Говорили, в молодости Турина участвовала в спектаклях — ходила вечерами в заводской клуб. А потом, когда стала заведующей лабораторией, перестала: днем работа на заводе — расплавленное стекло, свиль, качество, анализы, то, о чем обычно человек, держа в руках стакан, и не подумает, вечером — заботы о семье, и так день за днем, и некогда почитать книгу, не говоря о спектаклях… Да он и сам уже забыл, когда последний раз ходил в городскую библиотеку, читал толстый журнал, единственное, на что находится время, — телевизор, какое-то холодное безучастное потребление того, что показывалось вечерами и что не так уж часто откликалось в его душе новыми чувствами.

Если бы кто попросил Лапича рассказать, как надо жить всем людям, он бы, не задумываясь, уверенно и четко, чуть ли не по пунктам, сказал бы, что человек должен жить ради других людей, что счастье его заключается в служении людям, в работе… И так далее, и тому подобное, что усвоил еще со школьных и студенческих лет… Но как все меняется, когда начинаешь думать о своей судьбе. У Лапича тоже была одна, а не десять жизней, он видел, что не все живут по тем нормам и правилам, по которым он собирался жить, та же Зинаида Павловна, тот же Гусев… Зла большого они не делали, но ведь и большого добра тоже… Они жили для себя, и между тем — как это обидно! — они по-своему счастливы, они даже защищают свое счастье, им его достаточно: машины, гарантированного оклада, покоя… Почему, почему так складывается жизнь: с одной стороны — Турина с инфарктом в больнице, а с другой — уверенный, довольный Гусев с твердым взглядом.

Лапичу было неуютно, хотелось, чтобы кто-то умный подсказал, как правильно жить…

Как и после решения о женитьбе, все произошло быстро и просто, будто с горы покатилось: в Минске в политехническом на кафедре силикатов нашлось вакантное место, и Лапич, переговорив со знакомым заведующим кафедрой, сказал Нине о новой перспективе.

Безусловно, Нина была в восхищении. В институте пообещали квартиру, и Лапич тоже стал думать, что, перебравшись в Минск, будет жить лучше, спокойнее и как бы начнет все сначала. На заводе у него все пошло не так, как надо бы… Да и очень хотелось иметь свою квартиру, потому что, пожив с семьей у людей, они хлебнули лиха, и теперь он часто думал о своей будущей квартире как об укромном уголке, в котором можно и стукнуть и гаркнуть, а захочется, так и запеть громко от счастья — и никто на тебя не покосится.

Воробьев, когда Лапич принес заявление об увольнении, удивленно посмотрел в глаза:

— Что с тобой? Может, с коллективом не ужился?

— Да нет, все в порядке. В Минске жить собираюсь.

— А где работать? Тоже на заводе?

— Нет в институте на кафедре.

Воробьев помолчал, потер ладонью лоб — неожиданно Лапич увидел перед собой совсем не того человека, которого привык видеть на собраниях, заседаниях… Подумал, что с Гусевым он, видимо, тоже ошибся — всем трудно: и Гусеву, и Зинаиде Павловне, и тому же Воробьеву… И это открытие было для него неожиданным, поразило, и вместе с тем оно уже не было таким главным для Лапича…