Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Вспомнился вид Туриной, когда навещал ее в больнице, ее растерянность и слезы, вспомнились исписанные листы бумаги, тот рабочий с сердитым выражением лица, далекий день, когда, как сумасшедший, он влетел в весовую к Туриной и закричал: «Есть никель в топливе, есть, голову даю на отсечение», — и еще как сбивал пламя пиджаком, — еще миг, и вспыхнула бы лаборатория синим пламенем… — все это одним мазком мелькнуло в памяти, и чувство растерянности, бессилия исчезло, Лапич теперь был спокоен, как был спокоен в воскресенье вечером, когда нашел причину окрашивания. Теперь ему надо было только доказать свое предположение, доложить о результатах исследований — никому не нужны его чувства, волнение, нужны только результаты…

— Происходит расслоение стекломассы за счет выпаривания некоторых окислов, свинца в частности… Я провел расчеты — разница в удельном весе большая: если в целом в стекломассе восемнадцать процентов окисла свинца, то на поверхности только девять. Поэтому хрустальная стекломасса, окрашиваясь топливом, все время остается в верхних слоях, — она относительно легкая. Даже попадая в выработочную часть, окрашенная стекломасса тут же всплывает на поверхность. Мешалка, как вы сами понимаете, здесь не поможет, наоборот, вынув кранцы, мы еще более испортили стекломассу… Необходим комплекс мероприятий: новые форсунки, возможно, новое топливо, резкое увеличение удельного съема стекломассы. Вообще, как мне кажется, нашему заводу не стоило начинать варить хрусталь, пока не будет газа. Любое жидкое топливо имеет красящие элементы, и добиться хорошего цвета очень трудно. При варке обычного стекла окрашивание не чувствуется: там нет свинца — тех окислов, которые могут давать расслоение стекломассы по удельному весу. Мы переняли опыт лучших заводов, но не учли, что у нас другое топливо… Вот расчеты, если понадобятся. — Лапич подошел к столу Воробьева и, положив бумаги, сел на свое место.

… — Ну, братец, Гусев тебе не простит, — гудел на ухо конструктор Сазанюк, когда после неловкого и долгого молчания Воробьев распустил заседание и специалисты гурьбой выходили из кабинета. — Такую пилюлю подсунул…

Слушая Сазанюка, Лапич думал о другом: почему главный инженер боится брать на себя ответственность, почему он стал только исполнителем чужих указаний? Взять ту же синеву: ведь не сегодня и не вчера началось. А тот же Гусев? Чем он хорош для Воробьева? Другие на его месте за такое давно полетели бы с должности, а он держится…

Снова началась сырая, долгая осень: пошли неторопливые дожди, люди равнодушно вминали в грязь когда-то красивые, ярко-желтые, а теперь пожухлые, помятые листья; сырой пронизывающий ветер загонял прохожих под крыши домов, в тепло и уют, где светится привычный экран телевизора. И тогда, в тепле, отогревшись, придя в себя, можно с каким-то удовлетворением подумать и о сырости, и о ветре, что шаркает по стене, о черной, хоть глаз выколи, темноте ночи, которая наступает теперь так быстро.

Днем из-за низких туч выглядывало яркое солнце, и тогда вспоминалось лето, зелень, тепло, блестящая лента реки, что, изгибаясь, прячется в кустарниках… Вспоминались долгие дни, когда после работы еще можно было сходить на речку и позагорать под уже нежарким приятным солнцем, искупаться в теплой воде, которая успокаивает, как успокаивает вид заходящего на небосклоне солнца, далекого, еле видимого леса, выглядывающего из-за многоэтажных городских зданий.

У Лапичей родился сын. Нина не ходила на работу — занималась с ребенком. Новое чувство возникло у Лапича, когда он услышал от медицинской сестры: «Поздравляю, сын родился!..»

В тот день Лапич долго бродил по притихшим окраинным улицам, смотрел, будто впервые, на траву, зеленевшую возле деревянных, как в селе, хат, на огромное солнце, которое краем красного диска зацепилось за крышу далекого четырехэтажного дома, на лица людей и думал, что вот стало на земле одним человеком больше, а в мире будто ничего и не изменилось, и Лапич внимательно всматривался и в траву, и в солнце, и в людей, будто хотел увидеть в них что-то новое, что не заметил раньше.

Когда Лапичу дали в руки белый сверток, он, еще не взглянув на маленькое, с кулачок, красное сморщенное личико, почувствовал вдруг толчок в груди — это он испугался, подумал, что сделал больно малышу. И вот эта тревога за Кольку, что появилась у Лапича против его воли и желания, заставляла каждый вечер спешить, как на пожар, домой, бегать по аптекам, замирать от радости, когда Колька глянет в глаза и засмеется — какой он умный, его Колька!.. Иногда Лапичу казалось, что только он один на свете понимает его, своего сына, даже Нина и та его не понимает. Если бы несколько лет назад кто-то сказал Лапичу, что от того, засмеется или нет пузатый карапуз, Лапич будет волноваться не меньше, чем перед знакомством с интересной женщиной, он никогда не поверил бы, махнул бы рукой, но теперь…