Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

— Да я не о том… Еще раз подчеркиваю: технология варки хрусталя в горшковой печи и в ванной разная, и всякое может быть.

— Что может? — почему-то Воробьев разозлился, и Турина сразу это почувствовала. От сухого короткого вопроса Антонина Ивановна покраснела и растерялась — хорошо знала, как умеет разговаривать Воробьев на собраниях, когда «горит» план… Но отступать было поздно.

— Теперь трудно сказать. Надо все проверить хотя бы в полупроизводственных условиях. Помните случай с бурлением…

Когда-то на заводе внедрили бурление стекломассы воздухом. Через два месяца потекла печь — что-то не учли, тысячеградусное стекло потекло в цех, на аппаратуру. К счастью, люди остались целы. После были выговоры, Гусева сняли с должности главного инженера.

— Уже проверили, — сказал Воробьев. В последние годы у него начало желтеть лицо, особенно это было заметно на заседаниях, когда что-то не ладилось на заводе. Директор внимательно посмотрел Антонине Ивановне в глаза. — Главный и Гусев ездили на завод, где варят хрусталь.

— Но там ведь газ, а у нас жидкое топливо. И мы это не учитываем.

— Обогреваем же мы жидким топливом другие печи, и ничего. Так что, Антонина Ивановна, напрасно вы поднимаете панику. — Воробьев улыбнулся одними губами и встал с кресла. Турина поняла — разговор окончен.

Покрасневшая и слегка пристыженная вышла Антонина Ивановна из кабинета Воробьева. Она и не надеялась, что ей удастся убедить директора хотя бы на время отложить строительство новой печи и сделать небольшую экспериментальную печь. (В дальнейшем эту печь можно было бы отдать художникам.) Хорошо знала: если Воробьев что-то решил, так и будет, пусть хоть камни с неба падают. Но такой уже был характер — пока не выскажешь свое, наболевшее, не успокоишься.

После этого в цехе художественных изделий начали рыть новый котлован, выкладывали специальными огнеупорными брусьями саму печь: дно, боковые стены, варочную часть, выработочную, проток, через который расплавленная стекломасса поступала из варочной части в выработанную. Доставали станки с искусственными алмазными кругами для обработки хрусталя, расширялась химполировка — все это, что вырастало на месте разрушенного, сломанного, искореженного, называлось одним коротким словом: реконструкция. Замена старого новым. В городской газете появилась большая статья под названием «Хрусталь в каждую семью».

Только потом, когда все заметили, что на поверхности хрустальной массы в зоне выработки появилась синева, все забегали, засуетились. И хотя цвет хрусталя был плохой, но отдел техконтроля продукцию пропускал, план выполнялся, рекламаций не было — что еще надо?.. Какие тут могли быть рекламации, если хрусталь в магазинах только покажи…

Шло время, синева на прозрачном как слеза хрустале все увеличивалась и увеличивалась и наконец стала такой, что даже покладистый начальник отдела техконтроля встревожился. Возрастало и количество брака — месячные и квартальные планы оказались под угрозой срыва. На изделиях появилась свиль, толстая, как веревка, — если рассматривать изделия, то заметишь пересечения волосяных нитей — это и есть свиль, главный враг стеклозаводцев.

Антонина Ивановна как заведующая лабораторией ничего не могла сказать, потому что с таким явлением столкнулась впервые, начальство тоже думало — главный инженер, начальник производственного отдела Гусев, начальник цеха художественных изделий, технологи ходили гуртом вокруг печи и гадали… Разговор велся примерно такой:

— Я думаю, что стекломасса закрашена медью.

— А откуда эта медь может взяться, что ее — нарочно кто сыпанул?..

— Ну, на медь это непохоже, не такой она дает цвет, это никель.

— Если никель, то, может, в составном что-то путают с обесцвечиванием.

— Это неизвестно, может, тот никель, что вводится для обесцвечивания, всплывает на поверхность…

Обычно разговоры заканчивались так:

— Да, стекло варить не оладьи печь.

— Самая сложная технология — на нашем заводе.

— Об этом стекле вообще никто ничего не знает, даже в институтах не знают, то ли это твердая застывшая жидкость, то ли еще что-то…

На том и расходились.

Специализация в институте была несколько другая, но это Лапича не смущало. Спектральный анализ преподавали (правда, по сокращенной программе), и поэтому Лапич понемногу входил в ритм исследовательской работы.

Пробы стекла, растертые в пудру, набивались в каналы угольных электродов и, сгорая в дуге переменного тока, давали яркий белый свет, который в спектрографе раскладывался в спектр и фотографировался на специальную стеклянную пластинку. После съемок пластинка проявлялась так же, как и фотопленка, — Лапич больше всего любил этот процесс, для него каждый раз было чудом и открытием видеть, как на белой матовой поверхности вырисовываются, будто из тумана, черные полоски с еще более черными линиями — спектрограммы. В первые дни, когда Лапич только начинал осваивать спектральный анализ, он часто ошибался, заряжая кассету, закладывал в темноте пластинку не той стороной и потому при проявлении внимательно всматривался в пластинку: на ней могло ничего и не быть, а тогда день работы — заточка электродов, подготовка и набивка в кратере электродов проб и эталонов, съемка как раз и занимали день — пропадал впустую. А за таким днем, как правило, следовал пустой вечер, когда никуда не хотелось идти, ничего не ладилось и все время думалось, что из-за нескольких минут невнимательности целый день можно выбросить из жизни. Правильно проводить эксперимент Лапич научился не сразу.