Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

На вид ему было лет шесть-семь, молоток он держал обеими руками, а доски, из которых строил голубятню, таскал в мой двор и просил помочь отпилить. Он приходил в мой двор — заячья губа придавала ему вид драчуна, волосы на голове были острижены ножницами «под овечку», красные уши торчали как лапти, в правой руке у него был молоток — видать, и ночью с ним не разлучался, — левой рукой он прижимал к телу доску и одновременно умудрялся подтягивать вверх штанишки. Глядя на меня исподлобья, он шмыгал носом и просил помочь отпилить. Вообще-то он все делал сам: сбивал до крови пальцы, сгибал и разгибал гвозди, пока они не ломались, он даже мать не подпускал к своей голубятне. «Я сам» — и это было как забор, как каменная ограда, за которую никому не разрешалось ступить. Только когда он, свернувшись клубком, засыпал, я приходил в их двор и прибивал по-настоящему ту доску, которую он полдня старался прибить к планке.

Потом исчез их кот. Голубей еще и в помине не было, но кота не стало. Один из тех здоровых, сытых и ленивых котов, которые обычно медленно бродят по хате, часами отлеживаются на солнце, мурлыкают и, выгнув дугою спину, любят тереться возле ног, — этот кот однажды исчез. Через пять дней, когда его уже никто не ждал, кот прибрел, общипанный, исхудавший. Говорят, коты находят дом, даже если их отнести за десятки километров, завязав в мешок, чтоб ничего не видели. Видно, не зря говорят. Второй раз кота отнесла мать — она уже, наверное, поняла, что с сыном ничего не сделаешь, весь в отца, которого он, сын, так и не видел: отец не вернулся с фронта.

Птицы махали крыльями, поднимались все выше и кружили там, где голубизна и маленькое белое солнце, — и тогда, когда он вглядывался в них, далеких и свободных, я заметил в его глазах то, что удивило и испугало меня, когда увидел его в первый раз. Тогда я подумал еще: теперь он будет познавать одиночество, не то одиночество, которое незаметно овладевает человеком в зрелости и с помощью которого мы отгораживамся от всего на свете, а то первое легкое одиночество, когда маленький остриженный ножницами человек с заячьей губой впервые осознает, что он действительно существует на этой бесконечной земле именно теперь, а не тысячелетия вперед или назад… Будто тогда, тысячелетия вперед или назад, он и в самом деле мог появиться весь до капельки такой: со своим упрямством, с заячьей губой, со штанишками на шлейках, со старабком. Еще я подумал, что теперь он начнет задавать вопросы самому себе.

Это истина: дети ведь задают себе множество вопросов, и даже о смысле жизни, о смерти и бессмертии. Непонятное объясняется просто: «Такого не может быть», — и этим иногда отметается в сторону тысячелетний опыт человечества, и в центре детских размышлений по-прежнему остается он сам — маленький человечек с заячьей губой, с остриженной «под овечку» головою, с черными настырными глазками, которые вечно чего-то или кого-то ждут. И скорее всего не чего-то или кого-то, а обыкновенного чуда, которое никогда не может свершиться, как во сне полеты над землей, ибо если оно свершится, то это уже не чудо, а происшествие, и еще можно сказать — маловероятное…

Этим, видно, и были наполнены годы его жизни между первым и седьмым классами: ежеминутным ожиданием и прислушиванием; сначала был старабок, потом голубятня и голуби, немного позже привезенные матерью из Березова коньки «снегурки» — они привязываются веревочками к кирзовым сапогам, и затем, чтоб коньки крепче держались, веревочки свивают, скручивают палочками, и начинается размашистое скольжение по застывшей бели, дальше и дальше от дома, между нависшими над берегами почти до самого льда ветвями ольшаника — в тишину и стылость, не потревоженные ни треском транзистора, ни лживым словом — будто он, тишина и стылость только что появились на свете и ничто другое еще не успело появиться; а весною повторение этого же пути, который заканчивается возле ближайшего от Житива поворота речки, где льдина садилась на мель; потом удочки и рыба, не та, пойманная и увиденная на картинках, а которую никто никогда не ловил, гудение майских жуков, сбивание их шапками, а сверху, над всем этим: и гудением, и запахом первой зелени, и оттаявшей земли — сфера бездонного, страшного до замирания звездного неба и тут же, рядом, трель невидимого соловья; игра в лапту — неужели забылись: сначала таинственный сговор, ты — береза, я — клен, потом размах палкой, удар изо всей силы, черный резиновый мячик точкою тает в синеве, и тогда, бросив наземь палку, можно лететь в мгновенье завоеванной свободы — к линии, которую кто-то провел в начале сговора — вот так становится и, отступая, чертит пяткой на недавно оттаявшей земле линию, к которой теперь летишь как к единственной истине, как к наивысшему смыслу; а потом наступление сумерек и песня, какую он однажды услышал и повторил нараспев, те простые, как хлеб, слова, которые пелись не за деньги, не за внимание и даже не ради славы… И наконец, из всего этого, как результат, как обобщение, появилась она, с беленьким курносым носиком, с ямочками на щеках, чистая и аккуратная, в белом ученическом фартуке и с таким же беленьким воротничком на черном платьице, отличница, она обязательно не местная — ходит в седьмой класс из соседней деревни, в которой нет седьмых классов, а может, приехала с родителями откуда-то издалека. Например, отец ее председатель колхоза, и приехали они аж из самого Березова.