Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Иван выпил и осоловел. Он сидел на краю опустелого стола, чтоб не слишком бросаться в глаза, и, свесив голову к груди, все думал и думал. Снова вспомнился покойник Сымон — не дожил он до этого праздника, не посмотрит на сына своего. И в том, что Сымон не дожил до этого дня, Иван почувствовал свою вину. И произошло это потому, что Иван как бы приблизился к Сымону, и оба они, и Сымон и Иван, были чем-то связаны. Только об этом подумалось, снова захотелось кому-то сознаться. И его уже мало волновало, что подумает и скажет Янина, что будет потом, — хотелось только сознаться и этим снять с души камень.

Иван поднялся и, пошатываясь, пошел во двор, где танцевали, — Марыля подвыпила и давно топала ногами с такими же краснолицыми бабами. Володька встретился на пороге. Улыбаясь, он шел навстречу, поддерживая рукою за плечи свое остроносое счастье. Они столкнулись, и Иван отступил.

— Володька, — тихо проговорил Иван, когда молодые миновали его.

— Что, дед? — Володька повернулся, улыбаясь чему-то своему, подошел. Молодую от себя не отпускал, да та и не старалась отойти.

— Пчелок я тогда у вас свел…

— Какие пчелы, дедусь, свадьба сегодня моя, гулять надо.

— Пчелы у твоего отца были когда-то. Так это я их свел: дусту сыпанул на липу.

Володька нахмурился, что-то вспоминая, а затем почему-то неожиданно снова улыбнулся.

— Так мы об этом знаем, дед. Давно знаем. Отец у тебя тогда летки видел закрытые.

— Так, а как же теперь… — Иван даже растерялся.

— А ничего, гуляй, старик… Ничего. Это мать все: говорит, иди пригласи…

И тут, когда Иван увидел улыбку, услышал легкое «гуляй, старик», что-то оборвалось в груди, задрожали губы:

— Ты прости…

Улыбка исчезла с Володькиного лица.

— Что же ты мне, дед, рассказываешь. Отцу нужно было говорить, а не мне. Что я… — Володька повернулся и, обнимая девушку, пошел в хату.

Иван не дождался Марыли, потянулся домой. Разделся, лег на кровать. Было тяжело. И не только от боли в груди, но и от взгляда на большой пустой дом, в котором не слышалось ни единого звука.

Физик Сакович, два месяца назад защитивший кандидатскую на тему «К вопросу о роли взаимодействия некоторых элементарных частиц», проснулся весенним утром от голоса жены.

Сакович посмотрел на будильник — начало восьмого. Надо вставать: пока соберешься, доедешь — как раз и девять. Минута в минуту. Было воскресенье, но сотрудники лаборатории договорились выйти на работу — «горела» тема, которую предстояло срочно сдавать.

Начинался обычный трудовой день, каких до этого было много, и все то, что теперь делал Сакович, было тоже обыденным: холодная вода в ванне, белый «Помория», завтрак из кофе и булки с маслом, несколько слов жене — все делалось скорее по привычке, чем по необходимости, думалось только о работе — и, наконец, люди в троллейбусе, пересадка, снова переполненный троллейбус — ездить приходилось в противоположный конец города.

После защиты кандидатской Саковичу предложили должность руководителя группы — теперь надо было в короткий срок вместе с шефом, заведующим лабораторией, обсудить план работы, поделить обязанности. И главное — выбрать правильное направление исследований: тут нужен был, как говорится, хороший нюх. Пока что он Саковича не подводил: до тридцати лет одолеть кандидатскую в их области — не каждый сможет. Но теперь Сакович был не один, он теперь руководитель коллектива, пускай и небольшого, и перед ним ставились новые задачи, которые не под силу одному.

На работе было как в обычный будний день, только вместо хорошо знакомого «доброе утро» лаборантка Зиночка, проходя мимо Саковича, с улыбкой и тихо, с каким-то особым смыслом, сказала протяжно: «Христос воскрес, Андрей Макарович». Сакович удивленно посмотрел на Зиночку, стараясь понять, что бы это значило. А потом, увидев на лице Зиночки улыбку, вспомнил, догадался… Он сделал серьезное выражение лица и ответил:

— Воистину воскрес, Зиночка. Целоваться теперь будем, закрывай глазки.

Зиночка не ждала такого: покраснела как мак, отвернулась и спряталась за прибором.

Сакович тоже разволновался; какое-то полузабытое чувство смелости и отчаяния — как в омут головой, наполнило его, а потом так же неожиданно, как и появилось, исчезло. И вот теперь Сакович стоял, удивлялся и краснел, как подросток.

Если бы кто-нибудь был в комнате, Зиночка, наверное, и не сказала бы такое, не осмелилась, а если бы уж и случилось так, то с отчаяния и стыда могла и поцеловаться: все знали, что студентка-вечерница Зиночка влюбилась в Саковича, и он тоже об этом знал, точнее, догадывался по голосу, взгляду, поведению. Но всерьез о Зиночке Сакович старался не думать: действительно, к чему ему это зеленое дитя, если дома у него спокойная заботливая жена, сын, который уже бегает и говорит «папа».