Василий Гигевич - Дом, куда возвращаемся

Так и не пообедав, растопишь баню. Заскрипит журавель. Польется вода из ведра в деревянную бочку блестящей змейкой… И пламя, как живое, перебегая с полена на полено, отразится, засветится в твоих глазах, и глаза наполнятся слезами. Это все от дыма, от горького дыма…

Зачарованный, сядешь на пороге бани и станешь глядеть на яблони — на удивление тихий и спокойный, потому что тишина, в которую ты приехал, наконец овладела тобою, ты слился с нею и больше не сопротивляешься.

Вбежит во двор мать. Поначалу испугается, увидев дым над баней, а потом застынет на мгновение. И вот этот миг, когда она еще не смеется, а испуг прошел, это одно короткое мгновение, в котором воедино слились и ее бессонные ночи, и боль за тебя, и ожидание, заставляет склонить перед нею голову и проглотить тот жгучий комок…

…Помывшись, полураздетый пойдешь к хате, теплый ветер будет сбивать тебя, в темноте будет шуметь невидимая липа, звезд не будет видно, но облака увидишь: серые, со светлыми мазками, словно кто-то собирается рисовать картину на небе и подбирает нужные краски.

А когда тебя всего проймет мягкий июльский ветер, когда вспомнишь другие вечера — маленький, в отцовских валенках, надетых на босу ногу, сквозь сугробы карабкаешься домой из бани, а над головой блестят светлыми искрами звезды, чисто и легко тебе, кажется, оттолкнись от земли туда, к звездам… — и тогда почувствуешь то, за чем ехал.

Впереди еще ночь, будет стонать во сне мать, за стеной будет шуршать ветер, будто кто руками шевелит сено, а ты будешь лежать в кровати, и в груди будет что-то щемить и щемить.

Антон приехал домой поздно, последним рейсовым автобусом, когда в селе уже почти ни у кого не светились окна и только из окон их хаты лился белый с фиолетовым оттенком, как от электросварки, свет.

Ни калитка, ни двери не были заперты. Антон зашел в хату и увидел мать — она спала на кровати, откинув голову на подушку. Гудел телевизор, передачи давно кончились, но он был включен и заполнял комнату тем же бледно-фиолетовым светом, что пятнами лежал под окнами во дворе.

Антон щелкнул выключателем — вспыхнула, аж зажмурился, сотка-лампочка, от ее света сделалось теплее и веселей; он выдернул из розетки шнур от телевизора — экран погас, установилась тишина, только тогда и проснулась мать.

— A-а, кто тут? — Она подхватилась, не разобрав ничего спросонья, начала тереть глаза, потом огляделась, удивленно протянула: — Ты-ы…

— Я, — сказал Антон, словно без этого «я» мать не узнала бы его. Сел на скамейку у стола, все еще держа портфель в руке.

— Проспала я, все кино ждала. Ждала, ждала и на тебе — уснула, — оправдывалась мать. — Устанешь за день, набегаешься, ни рук, ни ног не чуешь.

Мать говорила, застегивала на себе платье, а глаза ее спрашивали о другом: ну как ты, что нового? Антон заметил: за эти два месяца, которые он не был дома, мать постарела. Может, все это ему только привиделось, потому что мать теперь была без зубов — две белые пластинки лежали в кружке с водой, а может, потому что очнулась от сна…

Наконец мать оделась, ступила босыми ногами на пол, поправила волосы рукой и показалась Антону очень маленькой.

— Ты, наверно, с дороги есть хочешь? А я теперь и не варю ничего, — сказала мать. — Одна — так не хочется. Давно, когда семья была, охота брала. А теперь так обленилась…

Антон слушал мать и думал о другом.

— Ты, может, заболел или случилось что? — не выдержала мать.

— Да нет, все хорошо. Завтра же годовщина по отцу, так я и приехал. — Антон наконец посмотрел в глаза матери, и она быстро отвела взгляд, словно не договорила что-то. Антон подумал, что такое уже было когда-то.

Около года назад, когда больной отец лежал в постели, он, Антон, собрался косить полоску, выделенную им колхозом за сданное молоко. Уже одетый, он стоял у порога хаты, и отец, с трудом подбирая слова, давал советы, как косить. «Ты на пятку косы нажимай и локоть от себя не очень отпускай, на пятку нажимай», — говорил отец и глядел прямо в глаза. И Антон почувствовал, что отец хочет сказать про что-то совсем другое, не про косьбу, нет, про что-то другое, но не решается…

Антон вспоминал это и глядел на мать: она резала хлеб, клала в тарелки соленые помидоры, огурцы.

— А может, завтра коня попросим — картошку надо перепахать. Я уж и не надеялась. Где там одной… Уже многие перепахали, у таких, как я, осталась… Заморозки скоро, по радиву передавали.