Дарио Фо - Элоиза

Абеляр часто говорил со мной так, как будто разговаривал сам с собой: это были монологи отчаяния, увенчанные жестокой самоиронией.

- Именно тогда, когда живешь любовью, - начинал он почти шепотом, - с удивлением понимаешь, что взаимные объятия, движения внутри друг у друга меняют то, как действует твое тело, меняют твое дыхание, тон и ритм голоса. Это нестандартная ситуация напомнила мне о том, как я был ребенком и любил купаться в реке, протекавшей возле моего дома: выходя за дверь, я тут же оказывался на пляже, мои ноги сразу погружались в волны. Как-то большая волна захлестнула меня и потащила в бурлящую глубину, рот мой наполнился соленой водой, а сердце – страхом быть затянутым в водоворот и утонуть... Однако через некоторое время я обнаружил, что плыву, качаясь на волнах и испытывая невероятную радость от своего положения. Потом закатилось солнце, и я оказался в иссиня-черной темноте, воплями и проклятиями комментируя свою жизнь. Что такое кастрат? Этакая марионетка без ниточек или, может быть... хотя, да, нити есть, я могу двигаться... я в твоих руках, Элоиза. Спасибо тебе за то, что управляешь мной, за твою нежность, я чувствую себя почти полноценным мужчиной, но дальше так продолжаться не может. Ты должна жить своей жизнью, а я должен научиться двигаться без невидимых нитей.

С этого момента начинались безжалостные диалоги. Порой его отношение к себе как к жертве, достойной только того, чтобы быть брошенной, меня раздражало. Мне невыносима была роль утешительницы и прислужницы во всех делах. Я была готова помочь ему, защитить его и попытаться привести к душевному равновесию, но к тому времени я уже поняла, о чем он на самом деле меня просил: о самопожертвовании, о том, чтобы не быть рядом с ним, а провести остаток своей жизни в монастыре. Только это придало бы смысл и ценность его существованию в качестве кастрированного самца. Это было требование невыносимого, бесчеловечного эгоиста. Я должна была поставить крест на возможности построить новую жизнь, может быть, с другой любовной историей. Разжигайте очаг: козел отпущения готов! Ты сгоришь на костре, и дым от твоей плоти станет достойной причиной для дальнейшей жизни несравненного мастера мысли и слова.

Все заканчивалось яростными оскорблениями с обеих сторон. Я кричала, но не плакала, настолько была возмущена: чувствовала, что меня воспринимают как предмет, икону, которую можно перевесить с одной стены церкви на другую, в зависимости от обряда. Но таковы были правила мира, в котором я жила. Будь я фермершей среди овец, коз и гусей, работай я мотыгой или вилами, дои коров или стирай простыни – и столкнись с тем, что моего мужа, такого же крестьянина, как и я, кастрировали бы в отместку за что-то, у меня не было бы проблем. Там, где не надо защищать свою честь, никто не предложит монастырь в качестве последнего средства. Разводя коз и гусей, стирая простыни, я был бы спасена. Опять же, если бы банда негодяев подвергла меня насилию, если бы они изнасиловали меня, мой муж даже на мгновение не стал бы задумываться о том, чтобы отказаться от меня: к счастью для них, крестьяне не имеют священного достоинства, которое стоит спасать!

Так что в конце концов я согласилась уйти в монастырь здесь в Аржантее, где писала и продолжаю писать свои письма.

Абеляр тоже мне изредка пишет: сообщает, что идет на поправку благодаря восхищению и почитанию новых студентов Сен-Дени, куда он переселился.

Я больше не чувствую обиды за него. Как говорится, я в мире с собой. Нет, это неправда: на самом деле, никакого мира во мне нет. Я читаю, учу сестер всему, что знаю или думаю, что знаю, и вновь переживаю каждое мгновение своей прошлой жизни. Мне вспоминаются моменты, уже потерявшиеся в памяти: миг, когда я впервые увидела Абеляра, выглядевшего, словно памятник в нише, его безумные библейские истории, головокружение, вызванное его рассказами, любовь, что завладела ритмом наших чувств...

«Но любовное сладострастие, которое мы испытывали вместе... я все отдам, чтобы снова его испытать. Я всегда думаю о тебе и только о тебе, о любви, что у нас была, о местах, где мы любили друг друга, и о времени, когда мы были рядом. Перед глазами предстают порожденные и сопровождаемые желанием, переполненные истомой образы, от которых мне не спастись даже когда я сплю. Даже в разгар праздничной мессы, когда должны возноситься самые чистые молитвы, призраки тех непристойных удовольствий настолько завладевают мной, что уничтожают мою грусть и уносят меня с собой, извивающуюся, словно в любовной игре, да так, что я забываюсь сильнее, чем во время молитвы».