Дарио Фо - Элоиза

Я в Аржантее, в своей келье, выходящей на прямоугольный монастырский двор, и пишу, перекладываю на бумагу синопию моей истории, всю целиком. Синопия – это термин, который используют художники, когда наносят эскиз фрески прямо на сухую стену, под интонако, верхним слоем штукатурки – только эскиз, который потом проступит, когда штукатурку проколют стальной иглой. Я делаю то же самое, только в самом конце добавлю известковый раствор, чтобы потом переписать все набело.

Но сперва следует представиться: я аббатиса этого монастыря, может быть, самая юная аббатиса Франции. У меня каждый раз странное чувство, когда меня называют матерью женщины гораздо старше меня. Зовут меня Элоизой, и мне нет еще двадцати лет.

Возможно, многие уже знают мою историю: о ней много говорили в те дни... обычно ложь да досужие сплетни. Да, Абеляр действительно был моим мужчиной, моим любовником. Ради всего святого! Это было до монастыря. Разумеется, мы жили вместе, спали в одной постели... мы были так молоды! Нет, правда, я была очень молода, он был вдвое старше.

После той трагедии нам пришлось расстаться, но если бы это зависело от меня, я бы попыталась навсегда удержать его рядом, даже после такого. Боже, как ужасно это было... у меня до сих пор ноет под ложечкой... Они кастрировали его... да, кастрировали... а чего вы хотите? Кошмарное дело! Четверо мрачных убийц ворвались однажды ночью в нашу комнату. Он спал, они подвесили его за ноги на крюк в потолке, словно теленка.

Таким мы и нашли его на следующее утро... Ужас! Он почти истек кровью.

Кто сделал это? Кто подослал убийц, этих ублюдков? Сейчас об этом спорят, подозревают парижского епископа, ректора школы Нотр-Дам, Бернара Клервоского, моего дядю. Может, вам даже скажут, что все это вообще была моя идея. Я так и вижу, как вы перелистываете страницу, чтобы заглянуть дальше и узнать, кто виноват... Мне же думается, что лучше двигаться не на манер раков, а начать, как должно, с самого начала.

Я приехала в Париж в тот год, когда были возведены две башни фасада собора Нотр-Дам: год 1115, дата, навсегда отпечатавшаяся в моей памяти. Никогда я не видала столь высоких строительных лесов, что когда небо хмурилось, последний ярус терялся в тучах.

Мой дядя был каноником, настоятелем этого собора, мы с ним жили в старом монастыре бенедиктинцев, за только что построенной апсидой.

Будучи девчонкой хозяйственной, тем утром я помогала развешивать белье в саду, когда услышала, что кто-то зовет меня из галереи. Это был мой дядя, Фульбер. Он попросил меня привести себя в порядок, чтобы познакомиться с очень важным человеком. Я сняла фартук, подобрала волосы, прибежала в галерею и недоуменно замерла при виде господина, казавшегося монументом, помещенным в нишу: торжественная поза, складки драпировки, как будто вырезанной из дерева, такой неподвижный, что даже воздух не колышется... словно он и не дышит.

Да, выглядел он абсолютным близнецом раскрашенных каменных статуй, священной вереницей тянущихся вдоль трансепта собора: может, Святой Матфей... или Святой Исидор... Но это был Абеляр, первый лектор университета.

Каково это – оказаться перед статуей?

Да никак. Вы смотрите на нее – и все.

Я только не упомянула, что слегка согнула колени в реверансе, как сделала бы любая хорошо воспитанная девушка шестнадцати лет.

Мой дядя произнес: «Ты понятия не имеешь, как тебе повезло быть моей дочерью... Учитель будет нашим гостем; я старался изо всех сил и все-таки убедил его. Он согласился жить в комнате над галереей и уделять тебе четыре часа своего драгоценного времени в день».

Короче, мой дядя впряг этого евангелистического мамонта в учительское ярмо! Представьте, что происходит: мне придется проводить двадцать восемь часов с этим свежевыкрашенным памятником богослову! Как минимум это означает григорианские распевы, а прежде, чем мне будет разрешено промолвить хоть слово, я должна буду дважды обойти вокруг него с кадилом, разбрызгивая ладан.

Когда я пришла зал на первое занятие, он уже был там, сидел по ту сторону стола. Я присела в реверансе. Он улыбнулся, и я застыла, как громом пораженная: «мамонт» улыбнулся! Зубы у него были ровные, белые... и все свои. Глаза большие, живые, с такими длинными и темными ресницами, что они кажутся накрашенными. И рот... губы... они движутся... да, точно, движутся... даже голос раздался, послышались слова!