Ержан Рашев - Человек на балконе

— Эх, Серега, ты старый грибник и пердун!

Он сидел уже там, в киргизской шапке, пьяный и в белой простыне, как римский патриций. Смехов. Чертов Куильти. Подле него, также в простыне, в широкой улыбке сидела еще одна русская профессорша Татьяна Эдуардовна, а рядом, подбрасывая свежие дрова в искрящийся огонь, натапливал баню и также пьяно улыбался Сергей Сергеевич. Дьявол поднял руку с рюмкой перцовки, видимо, собираясь произнести тост в честь Эдуардовны, но тут же отвел свой захмелевший взгляд в нашу недобрую сторону. Дряблый его торс вызвал у меня отвращение, но в то же самое время я заметил, что Элли посмотрела на него как-то по-другому. И этот, блин, актер херов, тоже как-то нехорошо на нее посмотрел. В кино это называется «химия».

Как бы я ни пытался найти в нем изъяны, их не было. Он все говорил, рассказывал какие-то залихватские истории из жизни и о том, как сильно он любит свою жену. Лицо его от алкоголя налилось кровью и стало багровым. Сидящие вокруг хихикали. Совсем не Атос. «Ну и хуй с тобой! — подумал я после четвертой рюмки. — Пусть ты всем нравишься. Большое дело! Пусть вещает, ебена мать». Я пил и меня понесло на просторы моей собственной души. А вот Элли, похоже, все это было совсем не безразлично. Она нервно смеялась практически над каждым сказанным им словом, а затем вдруг томно пялилась на его отвратительно-обнаженное тело. Все вы, дамы и господа, знаете, как происходит сближение. Но этот момент всегда неуловим.

Пейзажи Вермонта, пейзажи земли. Когда стемнело, где-то посередине второй бутылки перцовки мы все отправились в парилку. Засидевшись там, и даже немного заснув, я не заметил, как исчезла Элли. Вместе с ней исчез и Смехов.

И тут, наверное, по законам жанра, я должен написать что-то о том, как я вскипел и разъяренно побежал сквозь осенний лес искать молоденькую изменницу, преступно отдающую свою темную щель краснолицему графу Де ля Фер. Но этого не произошло. Немного шатаясь от выпитого, я лишь вышел наружу и нырнул в черный холодный пруд. Вода как-то хорошо на меня подействовала. Думаю, я сразу же все понял в тот момент, когда мы сюда пришли. Как сказал бы Достоевский, в начале романа я увидел нож. Предчувствовал, так сказать, дурное. «Кой хуй меня понес в это общество поношенных аристократов? Да они хуже работников казахского акимата, старые жопы… Не хочу я играть в ваши игры», — так думал я и никак не иначе. Маялся в мыслях усатый дракон.

Через час она мне позвонила.

— Забери меня. Я у него.

Вот и все, что девочка-Эксель тихо, как бы стесняясь, произнесла. Бедолага моя, святая блядища Элли. Одевшись, я вдруг осознал, что очень сильно хочу ее увидеть — растоптанную, в помаде. Но когда, через некоторое время я стоял в ожидании возле дома Гриффит, где остановился Куильти, она вышла ко мне совсем не потрепанной, а какой-то жалкой, вся в слезах.

— Что случилось? — тревожно спросил я.

— Поехали. Поехали, — захлебываясь слезами, говорила она.

Рыдала она то ли от злости, то ли от обиды. Я обнимал ее и принюхивался. Тревожное оживление. Что-то там произошло странное, но мне, наверное, уже никогда не будет суждено это узнать. Со мной не произошла самая великая драка моей жизни. Через две недели семестр закончился и Куильти уехал вновь покорять Москву, а вместо него приехал старенький и совсем какой-то интеллигентный Александр Митта. Шлейф Смехова еще какое-то время витал в воздухе нашего маленького университетского городка. Девушки вспоминали его с обожанием. А я много думал над тем, что же произошло между ним и Элли, я придумывал для себя всякие сценарии, возможные и фантастические, изнуряя себя бессмысленными догадками, пока не наступила зима.

Ветер кончился. Я подхожу к зеркалу и смотрю на свой шрам. Нет, ну нужно ли было объезжать полсвета и попадать там в разные передряги, чтобы в конце концов приехать домой и заработать себе тут шрам? Дело было пьяной февральской ночью в Алматы, кто-то затащил меня в один из этих мерзких «Стаутов». (Дети мои, не ходите гулять в «Стаут», место это полно обостренных дьявольских слуг.) И снова из-за какой-то девахи я оказался у входа в кабак напротив двух агрессивно настроенных джентльменов. «Джентльмены, прекрасная ночь!» — хотел сказать я, но речь моя была прервана оглушающим пином и последующей темнотой в глазах. Очнулся я уже в челюстно-лицевом отделении, где молодой, кажется, только выпустившийся, и немного подвыпивший врач зашивал мою бровь толстыми черными нитками. «Брат, жить буду?». «Заживет!». Искрометный диалог. Теперь над правой бровью моего лица красуется длинный косой шрам как вечное напоминание о той безумной ночи. И о человеческой глупости, как непременной составляющей этой глупой вселенной. Я люблю безумие. Иногда я ненавижу себя за этот шрам, иногда люблю его и красуюсь им, а иногда, очень изредка, он будит во мне воспоминания о том, как больно получать свой первый в жизни удар.