Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Тоже угадал.

3

Балахонкин висел по утрам в люльке, на стене дома, на невозможной вышине, в комбинезоне, в каске монтажника, и делал вид, будто крепит на крыше зажигательный лозунг, которым город еще с расстояния встречал иностранный экспресс.

НАША ПОБЕДА НЕИЗБЕЖНА!

Вместе с Балахонкиным качались над бездной и тоже делали вид ученый секретарь академии, вратарь футбольной команды и нищий по кличке Пуговишник, который задавал тон.

Нищенство в городе было запрещено законом, а потому Пуговишник вечно выворачивался и хитрил, что выработало в его характере напор, пронырливость, смекалку и склонность к дружеской взаимопомощи.

Пуговишник первым сообразил, что к чему, и под его руководством они пропили восклицательный знак. Тяжелый. Из дорогого цветного металла.

В утиле дали за него хорошие деньги.

Потом они сволокли в утиль все буквы от слова НАША.

Это тоже оказалось нелегко, чуть грыжу не заработали от тяжести, но они постарались.

Осталось от лозунга – ПОБЕДА НЕИЗБЕЖНА, но этого было достаточно.

Чья победа?

Наша, конечно.

Чья же еще?

Затем они пропили слово ПОБЕДА.

Это было совсем неподъемно, но Пуговишник пригнал грузовик.

Повисло в вышине одно только слово – НЕИЗБЕЖНА, и всё тут.

А что может быть неизбежным, если не победа?

А чья может быть победа, если не наша?

И наконец они пропили букву Н.

Потому и поблескивал в небесах, для пассажиров поезда, гордый призыв – ИЗБЕЖНА.

А монтажники привешивали к нему спереди букву Е.

Это был готовый цирковой номер для Балахонкина, но в цирке его бы не разрешили, а в жизни – пожалуйста...

После отбоя все бежали к автобусам или такси, но Балахонкин пренебрегал.

Вокруг, куда ни глянь, прыгали несостоявшиеся пассажиры с нелепо вздернутыми руками, словно в безуспешной, горячей мольбе к милосердному Господу, к таксомоторному парку, к несговорчивому идолу внутреннего сгорания. Прыгали серьезные, прыгали солидные, прыгали уважаемые люди, волей случая выпавшие из привычного ряда, обдуваемые случайными, непредусмотренными ветрами, согласные на всё, чтобы попасть обратно в общий спасительный поток. Окажись поблизости предприимчивый искуситель, сколько бы душ он уловил в обмен на ничтожные лошадиные силы, сколько отчаявшихся душ, – страшно подумать!..

Балахонкин выбирал транспорт неспеша, по вкусу, и ехал барином со всеми мыслимыми удобствами.

На поливочной машине. На передвижной бетономешалке. На скрепере, бульдозере, бензовозе. На скорой помощи и на комбайне для сбора кукурузы. На мусорной – с запахом и на пожарной – с сиреной.

За наличные любой подвезет.

Хоть на рельсоукладчике. Хоть на шагающем экскаваторе. На асфальтовом катке, если есть терпение.

Хоть на танке.

Две монеты за проезд, и за монету – если пожелаешь – бабахнут из пушки.

Не свои снаряды – казенные. И пробоины тоже не у себя.

Жизнь в городе неуклонно превращалась в цирковой номер, и Балахонкину это нравилось.

Он был потомственным клоуном в шестнадцатом поколении. А может в двадцать седьмом.

Чем и гордился.

Его предком был Стеня Плясун, скоморох: в бубны бьющий и в сопели сопущий.

Его предком был Байко Фалалей, сказочник: "Поедим пирога – потянем быка за рога..."

Толстопят и Толстоух были его предками. Немытый и Немятый. Миха и Муха. Добыча и Неудача. Суета и Неустрой. Глумотворцы и органники, смехотворцы и гусельники. Плясцы. Гудцы. Сопельники-игрецы.

А вот, почтеннейшая фублика,

Занавеска закрывается,

Приставленье наше кончается,

Афтерам с вас на чай полагается…

Балахонкин перенял от них многое, почти всё, но пользовался этим ограниченно.

Место и время не способствовали.

Он выходил на арену, покряхтывая, держась за раздутое пузо, и все хохотали в предвкушении.

Он заходил в стеклянную туалетную кабинку, старательно запирал двери, чтобы не увидели со стороны, и все повизгивали от восторга.

Приспускал полосатые штаны, скромно садился на краешек гиганта-унитаза, и все хватались за животы от смеха.

Проваливался неожиданно, взбрыкнув ногами, исчезал в дыре под мощное клокотание спускаемой воды, и тут же давали перерыв, потому что зрители бежали в туалет – от невозможных корчей.

А детям меняли штанишки.

Его забрасывали цветами и оглушали приветствиями, но никто в цирке не знал, что у номера есть продолжение.

Вот он выходит на арену, запирается в стеклянной кабинке, приспускает штаны, скромно садится на краешек унитаза, и тень облегчения проскальзывает по измученному лицу.