Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Знатоки уверяли, что этот именно состав, в этом именно крематории навевает самую возвышенную грусть в мире, но это было недоказуемо.

Разве кто-нибудь побывал во всех крематориях мира?

– Вам легче, – говорил Непоседов. – Вы не видите хотя бы чужого горя.

– Мы не видим, – соглашались слепые. – Мы зато слышим. Даже тех, кто плачет молча.

Но к этому можно привыкнуть.

Отыграв свое, положенное для церемонии, они уходили с балкончика в комнату отдыха, дожидались без интереса, пока подвезут нового клиента.

Читали – водили пальцами по страницам. Разговаривали. Скучали. Пили порой водку. Часами сидели без дела, если хоронили без музыки или под орган: это было скромнее и это было дешевле.

Изредка им подкидывали на всех мятый трояк, чтобы сыграли подушевнее, со слезой, – этот трояк они пропивали, не жеманясь, дружной, сыгранной компанией.

Не ссорились. Не подсиживали друг друга. Не обижались на шутки. Годами играли одно и то же и вряд ли могли сыграть иное.

Непоседова они приняли нормально.

Не завидовали умению его. Молодости. Глазам.

Пришел – хорошо. Садись, будешь играть.

Раз-два-раз: прелюдия Шопена в ре-миноре, под которую открывались двери, провожающие входили в зал, где ожидал на постаменте гроб без крышки.

Глюк, из "Орфея": когда стояли вокруг и молчали, задавленно всхлипывали.

Чайковский, из первого квартета, на тему русской песни "Сидел Ваня": когда подходили прощаться, и рыдания усиливались.

Бетховен, из третьей симфонии: закрывали крышку, вколачивали гвоздь, гроб опускали на постаменте.

И снова в ре-миноре – к новому покойнику и новому прощанию.

Порой, когда не было работы, Непоседов играл для себя, в комнате отдыха, по старой памяти, прежние свои соло, а они слушали внимательно, настороженно, и у второй скрипки вечные текли слезы из-под залипших от рождения век.

Только органист по кличке Всячина сказал однажды:

– Тебе у нас не прижиться.

Был он на все проценты слепой, но глазами смотрел открыто, шалыми и вёрткими, будто притворялся.

– А тебе?

– Мне здесь быть, – ответил твердо. – А тебе с твоим характером в цирке играть, а не в крематории.

Как угадал.

По вечерам он играл в цирке.

Легкую, эстрадную омерзятину.

Без конца и начала, отмеренную порциями, под секундомер, как режут колбасу в магазинах.

Кому двести граммов. Кому триста. Кому пятьдесят с довеском.

Польки – для жонглеров-акробатов. Галопы – для лошадей. Вальсы – для дрессированных собачек. Марши-прологи и марши-финалы.

Они сидели на балконе, в перекрестье цветных фонарей, в малиновых казенных пиджаках, на виду у публики: бравая компания издалека, красавцы-лабухи, один к одному, наяривали в луженые трубы, в саксофоны, барабаны, литавры и скрипки.

По представлению в день.

По субботам – два.

По воскресеньям – три.

Здесь не было долгих пауз, как в крематории. Три часа безо всяких: отдай – не греши. Лишь перерыв посередке, минут на двадцать, чтобы скинуть омерзительный, пропотевший чужим потом, затертый на воротнике пиджак, посидеть тихонько в уголке.

Пованивало ощутимо из конюшен.

Женщины вязали носки со свитерами.

Мужчины, которые помоложе, слонялись по коридорам, на раз кадрили девочек из публики.

Общественник собирал членские взносы, канючил без надежды: "Мне, что ли, надо?.."

Все знали про Непоседова, помнили прежние его соло, подглядывали исподтишка, с острым любопытством, как выходил на арену клоун по кличке Балахонкин, объявлял козлиным блекотанием:

– Виртуозно скрипящий концерт!

Прикладывал к плечу старую, битую, скрепленную планками скрипку-реквизит, елозил по ней смычком, а Непоседов следил с балкона за его движениями, скрипел, визжал, хрюкал всеми струнами сразу.

А публика веселилась.

– Молоток! – хвалил его Балахонкин. – Хорошую школу сразу видно...

В цирке платили меньше, чем в крематории. В цирке следили друг за другом и подсиживали без конца.

Третья скрипка желала стать второй. Вторая – первой. Первая хотела свалить дирижера и занять его место. А дирижер – ловкая бестия со связями – мечтал выезжать за границу с цирковой группой и потому продавал всех.

Но Непоседов терпел шумный этот оркестр, и этот запах, вонючий пиджак, музыку, отмеренную порциями, потому что ему нужны были деньги.

Скопить и сбежать.

– Тебе у нас не притереться, – сказал Балхонкин, здоровый, нескладный и губастый. – Не та школа.

– А тебе?

– Я приживусь. Я здесь свой. А тебе с твоим настроением не в цирке играть, а в крематории.