Гейл Ханимен - Элеанор Олифант в полном порядке [litres]

Какая же хрупкая вещь жизнь. Мне, конечно, это и так было известно. Лучше, чем кому бы то ни было. Я понимаю, как смешно это звучит, как жалко, но порой, в самые черные дни, осознание того, что растение умрет, если я его не полью, становилось единственной силой, способной поднять меня с постели.

Тем не менее, после работы я вернулась домой, вынесла мусор, оделась и заставила себя пойти на концерт. Одна. На нашей с музыкантом встрече должны были присутствовать только я и он, чтобы ничто нам не мешало и ничто не отвлекало. Мне было необходимо хоть что-нибудь сделать. Я не могла и дальше идти по жизни, над ней, под ней, мимо нее. Я не могла больше следовать за миром, словно призрак. И в тот вечер многое действительно произошло.

Для начала я поняла, что музыкант просто не знает, что я рядом. С чего я только взяла, что он будет знать? Глупость? Самообман? Слабая связь с реальностью? Выбирайте сами.

Стыд. Я стояла впереди, в этой нелепой новой одежде, на каблуках, с клоунским макияжем. Когда музыкант вышел на сцену, мне с моего места было хорошо видно двойные узелки на его ботинках и спадавшую на глаза прядь волос. Руки на гитаре, ухоженные, наманикюренные ногти. Его освещал яркий свет прожекторов, я скрывалась во тьме. Но, так или иначе, он меня все равно увидит. Раз это предназначено судьбой — а именно так и было, — значит, он увидит меня так же, как увидела его я несколько недель назад. Я стояла неподвижно и не сводила с него глаз. Музыканты стали играть, он открыл рот и запел. Я видела его зубы, розовую нежность его нёба. Песня закончилась, началась другая. Он разговаривал с толпой, но не разговаривал со мной. Я стояла и ждала, когда закончится следующая песня. Потом еще одна. Но он по-прежнему меня не видел. И постепенно, стоя под лучами света, чувствуя, как музыка отскакивает от моего тела и не попадает внутрь, видя, что толпа не может проникнуть сквозь панцирь одиночества, который облекал меня, который всегда облекает меня, я начинала осознавать правду. Я моргнула, потом еще и еще, будто пытаясь избавиться от стлавшегося перед глазами тумана, и все стало ясно.

Я, тридцатилетняя женщина, как девчонка увлеклась совершенно незнакомым мужчиной, которого мне так и не предстоит узнать. Я убедила себя, что он именно тот, кто поможет мне стать нормальной, исправит все плохое в моей жизни. Тот, кто поможет мне разобраться с мамочкой, заглушит ее голос, когда она будет шептать мне на ухо, что я плохая, что я неправильная, что я недостаточно стараюсь. Почему я так решила?

Такая, как я, его никогда не привлечет. Он объективно был очень красивым мужчиной, а следовательно, мог выбирать из огромного количества потенциальных партнерш. Он выберет такую же красивую женщину на несколько лет моложе. Конечно, он так и сделает. Вечером вторника я стояла в подвале, одна, окруженная незнакомцами, и слушала музыку, которая мне не нравилась, — потому что запала на мужчину, который не знал и никогда не узнает о моем существовании. Тут я заметила, что музыка стихла.

Он стоял на сцене, нажимал ногой на педаль, от которой тянулся провод к гитаре, и, настраивая ее, говорил что-то банальное о гастролях. Кто был этот незнакомец и почему именно его из всех мужчин в городе, в стране, в мире я назначила на роль своего спасителя? Мне вспомнилась история, вычитанная накануне в газете: молодые фанаты выстроились у его дома в скорбный караул, потому что музыкант постригся. Тогда я посмеялась, но разве сама я не была на них похожа, не вела себя как влюбленная девочка-подросток, которая пишет своему кумиру письма розовыми чернилами и вырезает его имя на своем рюкзаке?

Я совершенно не знала мужчину, стоявшего передо мной на сцене, не знала ничего о нем. Все это была просто фантазия. Что может быть более жалким? Я просто рассказала себе на ночь грустную сказку, решив, что я все исправлю, избавлюсь от прошлого, мы вдвоем заживем счастливо и мамочка перестанет сердиться. Я была Элеанор, маленькая унылая Элеанор Олифант с ее убогой работой, водкой и ужинами на одну персону. И такой я буду всегда. Никто и ничто — и уж точно не этот музыкант, который теперь поправлял волосы, глядя на себя в телефон, пока гитарист играл соло, — не сможет этого изменить. Надежды не было, ничего исправить было нельзя. Меня исправить было нельзя. От прошлого не избавиться, его не переделать. После стольких недель морока, я, задыхаясь, признала эту грубую, неприкрытую истину. Я ощутила, как внутри меня смешивается отчаяние и тошнота, и потом меня быстро накрыла черная, черная волна тоски.