Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Одной шкатулкой не обойдется. Он утверждает, что у него есть кое-что еще… нэцкэ, ширма и веер… я это так не могу оставить, простите, дальше вам придется самим, – дал Александру денег на метро, еще раз, не выпуская шкатулку, он повторил инструкции и напутственно сказал, чтоб держались подальше от Гренель, пожелал удачи и впился глазами в торговца вазами.

В метро Сергей спускаться отказался: там сразу сцапают, лучше оставаться на улице, можно припустить, случись что… Хорошо, шли пешком, долго бродили кругами, стараясь держаться подальше от опасного картье. Сергей нарвал букет сирени, нюхал ее, махал девушкам. Александр улыбался, но видел, что его приятель напряжен и бросает вороватые взгляды по сторонам. Крушевский одергивал его, просил не озираться. Сергей кивал, но продолжал оглядываться. Наконец, нашли. Им открыла сама Софья Михайловна, высокая, красивая женщина лет сорока, с проницательными большими голубыми глазами. Александр смутился. Не знал, как начать, но его приятель тут же пустился рассказывать о своих бедах, о том, что она – «последняя инстанция», дальше идти некуда, если бы у Вас, глубокоуважаемая Софья Михайловна, нашлась минута времени… Софья Михайловна впустила их. Александр сказал, что должен идти. Она предложила ему чаю, он вежливо отказался, заикание его мучило, начался тик, и он не хотел, чтобы она видела, как его лицо искажается. Он ушел в сильном волнении, ночью плохо спал, в голове вертелись образы, слипались в дурные сны: Борегар, грузовик с солдатами, отель-госпиталь, Сергей в женском платье, rue de la Pompe, Сергей в мужском платье, как клоун… пиджак странного цвета, рубашка в горошек… все на нем болтается… букет сирени, улыбки девушек… Rue de Réaumur… Софья Михайловна, произнес он и проснулся. Полежал с закрытыми глазами, вспоминая ее; он чувствовал тепло, внимание, которое исходило от нее. Улыбнулся. Вот кому не наплевать, подумал он. Святая! Ворочался, ворочался, встал, походил по кухне, подбросил дров, курил, воображая старика по имени Грек с его тележкой… где-то он сейчас… Где-где, уж такой старик на своем месте, у него Система есть! Ничего с ним не станется… а вот Сергей – с ним-то что будет? С Егором… со мной… о Егоре теперь Альфред позаботится; за Сергея тоже не надо волноваться – Софья Михайловна, святая! А я? Вот со мной-то что? Что-то не так, чувствую, но что? Почему? А какая разница? Нет меня! Совсем нет. Уже нет… и никогда не было. Бесконечная тьма есть, и светильники всякие, что горят во тьме, они тоже есть… большие, маленькие, тусклые, яркие… а я – да ерунда какая-то… Да с чего я решил так? Ну и как с такими мыслями жить?..

Александр прислушался: ветер завывал, как сирены ПВО, как самолеты, как подземка; гул в печи легко раскладывался на тональности, которые становились туннелями событий прошлого, одно воспоминание влекло за собой другое, третье – видения складывались в витражи, мозаики, фрески: в блокгауз впрыгивают истекающие кровью солдаты, отец обнимает маленького Сашу, грохот над ним и под ним, будто титаны молотами бьют по стенам, он ощущает теплую руку священника на своем затылке, а затем – воду, мама обижается на него, и вот ее уже нет, он шагает в колонне пленных, он стоит в очереди за супом, летят самолеты, варятся в чанах гимнастерки, падают бомбы, пилюли и обритые головы, посреди полыхающей улицы визжит ребенок, без волос, одежда и плоть горят… По параллельным веткам сознания спешили поезда с беженцами; распадаясь на образы, слова и ноты, события из их жизней превращались в скульптурные ансамбли, арии, драмы, анекдоты; помимо его воли они разыгрывались на сценах театров разных стран, и в каждом воображаемом зале сидел он, Александр Крушевский, внимал актерам, впитывал жизнь каждой клеткой своей разрывающейся на осколки личности.

Только не кричать. Зажмурился. Не кричать. Заткнул себе рот. Держаться… держаться… Держаться!

Под веками все полыхало. Прошлое никуда не ушло, оно здесь, за досками Скворечни, над ее стеклянным чердаком, в трубе печи. В моей голове.

Он встал на колени и читал молитву, пока не успокоился. Пот катился по лицу и шее, скользил по спине, сердце билось, торопилось…

Ну, все, все. Взять себя в руки. Garde à vous! [77] Смирно! (фр.) Встал. Постоял навытяжку, отдавая салют сумраку. Сумрак смотрел на него изучающе. Так, так. Паутина в верхнем углу кухни шевелилась. Сквозняк стучался в стекло. Repos! [78] Вольно (фр.) . Он взял метелку, убрал паутинку. Так-то лучше, солдат. Погремел кружкой. Так-то лучше. Прочистил горло. Шумно поставил чайник на печь. Совсем другое дело, сказал он себе. Сейчас чай сделаем, попьем, а пока – покурим… Пошуршал бумажками. Подбрасывая поленья в печку, он подумал: это какое-то библейское перемещение народов! Может, это и есть – Потоп?.. людской Потоп? Нет, хватит об этом! Хватит! Курил, глядя в огонь. И снова в голову лезли мысли. Он вспоминал завалы Франкфурта, – держаться, – обгорелые трупы, вынесенные на мостовую, шевелились… держаться… руки, ноги еще двигались… я держусь… некоторые тела скрючивались… Спокоен, я стою и смотрю. Огонь в печи. Огонь. Там плакали. Люди плакали. Дома горели. Дым был. Егор. Мы шли с ним по середине улицы, мимо трупов, плачущих детей, обходили вещи, чемоданы, коляски, дымящиеся одеяла, никто на нас не обращал внимания, все плакали… все были оглушены… навесы, шалаши, кое-как сколоченные сараюшки, в которых ютились семьи… по дорогам текли реки людей, покидающих города… Человеческие ручейки струились, как кровь, которая вытекает из раненого тела Европы. В этом есть какой-то разуму не подвластный смысл. Может быть, того желает планета? Может, прав был профессор? Нет, не соглашусь! В чем тут смысл? Для чего планета сталкивает народы и отправляет их скитаться? Зачем отделяет дитя от матери? Губит нас или делает убийцами. Зачем? Чтобы человек не сидел на привязи? Не оставался «сыном отечества», а стал – вольным ? Чтобы понял, что он прежде всего сын Земли? Нет, не осилю. Не осилю. Слабые мыслишки…