Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Звякнул колокольчик. Вся в солнечных зайчиках, в кафе влетела дама и бросилась обнимать Крушевского, слезы радости на глазах, голос дрожит:

– Как же я рад, как я рад тебя видеть, Сашка!.. – Прорываясь сквозь пелену воспоминаний, дама потихоньку превращалась в Сергея, русского с Украины. Сергей был одет в женское платье, рваное и грязное, волосы отросли длинные, бороду он брил (исцарапал подбородок и шею), шляпка на нем тоже была женская, с вуалеткой, и старая, драная розочка. Едкий запах бродяжьей жизни. Что за маскарад! Крушевский сконфузился. Отпрянул. – Так надо, так надо, – сказал Сергей озираясь, сел и взял Александра за руку, – таковы, мон фрер, обстоятельства… вот бы сразу все рассказать… в чужой стране… кругом большевики и полиция… – Перешел на подмигивающий шепоток. – А я за тобой шел… Иду и думаю: ты или не ты? Не верил своей удаче! Присматривался… Как только ты сел, шляпу снял, сразу понял: ты!

Сергей спрятал улыбку в платок, огляделся и шептал дальше: за то время, что они не виделись, у него было много приключений… если б можно было все сразу рассказать… он уже долгое время ночевал на задворках Парижа… то под мостами, то в метро… он питался объедками, просил подаяния, вуаля, мон фрер…

Александр купил ему тарелку лукового супа с большим куском хлеба. Покончив с едой, Сергей принялся клясть судьбу…

С ним все было не так с самого начала. В Борегар их отконвоировали из Рёйи в составе восемнадцати «перебежчиков», они в шведском посольстве устроили скандал, требовали отправки в Швецию, но шведы передали их в руки большевиков.

– Пойми, я не верил, что шведы нас возьмут, сам бы я никогда не пошел на такую глупость, но в казармах Рёйи был Ганочка, мне ничего другого не оставалось. Мне тогда тебе не удалось все это рассказать, потому что за нами следили. Помнишь Татаринова? – Александр не помнил. – Ну, все равно… хлопнули Татарина… мокрого места не осталось… Сейчас, по порядку. Татарин с Костровым заодно был. Здоровый такой, черный, кучерявый… Сначала свои пытались придушить… Я думал, что правила его уркаганские не понравились остальным. Ан-нет, другая причина, более весомая: служил в СС. Точно как Ганочка. Где-то в лагере зверствовал, его признал кто-то из бывших заключенных. Там много таких было, полторы тыщи людей, уйма! Татарин, говорят, свирепым был, а тут хвост поджал, бросился к охране, просил защиты, его взяли в бункер под ружье, в бараках пошел ропот, все хотели суда, начальник, Костров то бишь, связался с Москвой, ну и расстреляли Татарина, даже возвращать не стали, прямо в бункере к стенке поставили, вынесли тело, всем показали, даже дети смотрели, и потом в лесу закопали. Вот так и с Ганочкой бы… Я его когда в Рёйи увидел, сразу понял: конец, последняя станция. Ганочка-то у нас в Шербурге надсмотрщиком был, немцы его старшиной сделали. Ох, и гад был! Ох, зверюга! Нацисты рядом с ним дети малые. А тут, в Рёйи, у коммунистов он – комендант лагеря! Видал? Ну, думаю, пропал. Он глянул так на меня… Я сразу догадался: узнал, подлец, узнал, но виду не подал. Я по ночам не спал, знал, что он придет или подошлет своих, и при первой возможности бежал. Глупость сделали, не стоило надеяться на шведов, – все из-за профессора… был у нас один умник, не знаю, помнишь ли, такой лохматый дядька с бородой, книги возил, уверял нас: Швеция привечает пленных и беглых… Мы, дурни, понадеялись. Человек ученый. Но наука – это одно, а жизнь, брат, совсем-совсем другое. Шведы – ха, как бы не так! Держи карман шире! Они от нас быстренько избавились. Под ружье – и в Борегар! Се ля ви, мон ами. Куда деваться? Куда бежать? Первые дни все было вроде ничего, ну, ты помнишь… а потом, когда Костров с этой бабой, Ивановой, сбежали… Помнишь ее? Грудастая, кудрявая, кардан вон такой… Грубая баба…

Крушевский задумался, припомнилась одна маленькая, толстая, с револьвером в кобуре ходила, затянув талию, иногда носила френч с погонами, исключительно уродливая, голос был хриплый, на всех ругалась, через слово мать поминала, но была ли она той самой Ивановой, он не знал, пожал плечами.

– Да и черт с ней, – махнул рукой Серега, ухмыльнулся, окинул взглядом через плечо зал кафетерия и продолжал: – Бежали и бежали, скатертью дорога! Но, как ты понимаешь, не с пустыми руками. Наворовали они добра дай бог! Семерым не унести! А говорили-то: все идет в СССР голодающим – детям, старикам, инвалидам войны… Во! Точно: ИНВАЛИДАМ ВОЙНЫ и СИРОТАМ. Плакаты красивые вешали. Я сам один такой рисовал, аршинными буквами писал: СДАВАЙТЕ ДЕНЬГИ И ЦЕННЫЕ ВЕЩИ НА ВОССТАНОВЛЕНИЕ МОСКВЫ И ЛЕНИНГРАДА!!! Хохол этот косноязычный изо дня в день воду в ступе молол. – Сергей передразнил: – «Пока не закончилась война, каждый должен отдавать всё на строительство военной техники!» – Александр улыбнулся, вспомнил пожилого казака: лысая голова и щеткой усы, живот был большой, ноги короткие, крепкие и кривые. – Взывал к нашему социалистическому сознанию. Ну, ты, наверное, застал – Ковалюк такой, хромой черт с ильичевским прищуром…