Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Прикован к постели, как Прометей к скале (орел – мое прошлое, навещает, клюет, жилы тянет), от этого дни вдесятеро длинней. А так как почти ничего не происходит – событиями этот хаос назвать невозможно, страна стоит, как подбитый танк, по нему ползают ящерицы, на нем греются кошки, – время словно замерло в зевке, лучше не спать… ребро в одном моем кошмаре преобразилось в прорезь, такую узенькую, как на ящичках пневмопочты… и вот мне снится жуткий человек, похожий на негатив, он словно поглощал направленный на него свет, от этого я не мог его рассмотреть, он был ослепительно темно-синего цвета, ни черт лица, ни складок, ничего, идеальная тьма, он подошел совсем близко ко мне, склонился и протиснул свое пневматическое послание в прорезь моего ребра…

Если б ты знала, каким осторожным мне приходится быть, когда я встаю с моей койки… – Кстати, а какой сегодня день? – Все ушли, пусто, спросить некого. Первая мысль: прекрасное время для печатания на машинке! Но не могу. От стука в голове трамвайный перезвон, и тишина не нужна; мое физическое состояние отражает внутреннюю сжатость: когда я говорю с тобой о прошлом (вернее так: представляю, как говорю с тобой ), я так же неловок и аккуратен, так же костылем нащупываю землю, высматриваю место на стене, чтобы прильнуть плечом… – Да, прошлое – запретная зона за колючей проволокой с часовым на вышке; задержавшись там, чувствую, как наваливается страшная ночь, и часовой, распахнув крылья, черным ангелом слетает на меня.

А потом ты пришла, вся взволнованная и прекрасная… ты за что-то просила прощение, и твои глаза были влажными, а ресницы мятыми, я их целовал, это все равно что целовать цветы… ты сказала, что теперь будешь заботиться обо мне и никогда-никогда не уйдешь… «Тебе придется меня выгнать!» – «Что за ерунда!»… я тебе читал мои стихи… они плохие, я их никому не читаю, но тебе – могу… мы курили, пока не кончились сигареты… ты сказала, я должен пытаться ходить, и я встал и пошел, лифт – слава богу – работал… консьержка покачала головой, прошамкала что-то вроде я вас предупреждала … вышли на улицу… деревья влажные, кругом цветы… мы отправились на авеню Леклерка, но нам сказали, что бои теперь повсюду, дальше лучше не ходить… жандармы смотрели на нас косо… мы купили сигареты, хлеб, конфитюр и пошли в парк Монсури… там мы пробыли целую вечность… но мне и вечности мало!

Крушевскому не понравилось, как с ним говорили в консульстве: «вашим делом занимаются – вас известят, когда что-нибудь узнают – сколько можно ходить!» Никто ничего не делает, всем наплевать, кругом беспорядок. Он немного вышел из себя, сказал, что давно ищет отца, начиная с 1939 года! – Они взволновались, повскакивали со своих стульев. – Не кричите! – Успокойтесь, пожалуйста! – И воды предложили. Он отказался. Его попросили снова все написать. Он взбесился и хлопнул дверью. Все кончено! Туда он не вернется! На бульваре Мальзерб было много людей, они хаотично перебегали улицу, ребенок плакал, – гвалт, кутерьма. Снова все напиши, все сначала, опять напиши им и жди! На Батиньоль – тоже много, очень много людей, таких веселых, занятых, увлеченных своей жизнью… От солнца и шума разболелась голова. Нечего на них надеяться. Надо искать самому. Никто не поможет, никто. Не зная, куда себя деть, он вошел в кафе, сел, встал, буркнул: un café noir, сел, снова встал, пересел, опять вскочил и сел так, чтобы солнце в глаза не светило, официанты на него смотрели, переглядывались, надо взять себя в руки, все плывет, все вертится, взять себя в руки, вспомнить дом, вспомнить Брюссель, он надвинул шляпу на глаза, он зажмурился…

Хорошо жилось им втроем в Брюсселе! Было тихо по вечерам. Слышна была конка, поезд, удары шаров доносились из пивной, где играли в бильярд. Все казалось особенным, объемным, увесистым, сочным. Как же так! Как же так! Как же так получилось, что все до такой степени обветшало и выцвело! Куда делись минуты? Тяжелые, светлые, тягучие минуты… Куда сгинули те силачи, что поднимали гири, швыряли ядра? И воздуха не хватает! дышишь, дышишь и – задыхаешься! Почему?! Все было особенным. Значительным. Мощным. Цельным. Как из мрамора и гранита! И вдруг потеряло основательность, превратилось в бессмысленную труху…

Дни похожи на станции в парижском метро – летят быстро, не успеваешь считать; листики календаря, с глупыми анекдотами и пошлыми карикатурами… Дождь перестал волновать душу; плоско капает, шуршит раздражающе. А прежде – как любил он длинные дождливые воскресенья! Зыбкие вкрадчивые сумерки… Занавеска нашептывала ему повесть. Разговор на кухне – поэма! Они жили в больших апартаментах вместе с другой русской семьей; квартира Саше казалась просторной, он бегал по коридору, заглядывая в комнаты, и все ему радовались, что-нибудь веселое говорили. Он подрос, квартира стала меньше. Жильцы сменялись, сменялись. Мама умерла. Они с отцом осиротели. Комнаты стояли пустыми. Соседи разъехались. На похороны никто не пришел. Всем наплевать! Чужие люди, чужие жизни. Он вспомнил, как отец, обняв его за плечи, говорил: «Не отдавай своей души за красивые вещи и деньги! Жалей бедных, Сашенька, заступайся за слабых!» Из Германии он писал длинные письма, Саша читал их и плакал.