Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Русский журналист

Многомиллионный, многонациональный народ России – это океан, который ни в коем случае нельзя держать в изоляции от остального мира!

Американец

Меня до глубины моих кишок возмущает Берлинская стена!

Люди не должны жить за Железным Занавесом!

Француз-социалист

Пойми, если они построили стену, то я тоже за стеной, эта стена не для них только, но и для других, для тех и этих, по обе стороны, ты меня понял?

Американец

Да, да, да… Народы должны свободно циркулировать по планете, обогащая ее кровеносную систему. Мы должны сливаться, обмениваться опытом.

Француз-социалист

Voilà! Я это и хотел сказать… Слушай, Виктор, ожидаются какие-нибудь изменения в СССР? Что-то начинало меняться при Хрущеве…

Русский журналист

Слушай, так быстро в России что-то измениться не может.

Там очень медленные глубинные течения. Пока изменения сверху достигнут дна, пока его осмыслит народ, могут пройти сотни лет, а то и больше. Теперь нескоро что-то изменится, если вообще когда-нибудь… Россия – огромный океан, Клеман, понимаешь?

Океан! Если Франция – это море, то Россия – океан!

Клеман исчез, мы остались вдвоем; Джонни сказал, что он устает от французов, Париж на него плохо действует:

– Все время тоскливо, тягостно на душе… блеснет что-то разок, а потом тяжелое похмелье несколько дней… У этой революции тоже будет долгое и тяжелое похмелье… Ты пробовал мескалин?

– Нет.

Он дал мне конфету, я положил ее в рот, мы отправились блуждать по театру… Джонни продолжал бормотать, я многое упускал, восполняя пробелы собственными мыслями, наши идеи переплетались; очень скоро мне начало казаться, что я говорю его языком, причмокиваю его губами, смотрю на окружавший нас мир его глазами, говорю на смешанном гибридном языке, и то, что я произносил, было прекрасной и абсолютной истиной; я знал, что от многочисленных столкновений с грубой действительностью моя личность, как и личность Джонни, испещрена ссадинами, трещинами и шрамами; с раннего детства мне приходилось скрывать мою душу так глубоко, что она стала меньше сморщенного ореха; Джонни кивает: да, брат, и меня изоляция многому научила: во-первых, я понял, что каждый живет в карцере, во-вторых, личность, окруженная бесконечно безличным абсурдом, столь унижена, задавлена, как даже женщина в рабстве не была, моя личность никогда не была свободной, и мне не хватает сил и времени, чтобы успевать воспринимать все эти бесконечно быстрые и сложные сигналы, которые летят в меня, как метеориты из космоса.

…мы что-то писали на стенах театра, какой-то лозунг… там было: walls, people, isolation и какие-то глаголы… простенько и хлестко, но – ушло много краски; звезды сияли необыкновенно; я лежал на площади и смотрел, как у каждой буквы появлялось несколько своих цветных измерений; слова пересекались, я вписал парочку русских слов, радужный многоязычный кроссворд разрастался, с кистями и ведерками рисовальщики шагали вверх… театр и небо соединились… меня вырвало… мы сели на пол, нам дали воды, я жадно пил, он тоже, я ощущал, как вода вливается в меня, когда смотрел, как он пьет… Джонни, я жил в Америке несколько месяцев, у меня нет иллюзий на этот счет, но большего я тебе не могу сказать… – и не надо, ты сказал достаточно… – все-таки есть разница между тем, что я испытал на Арсенальной, и тем, что произошло на вокзале… – на каком вокзале?.. – на Казанском вокзале, в ожидании судьбы, не зная, что мне делать с собой дальше, я провел несколько дней и ночей, уходил и возвращался, пил газировку, ел пирожки, у меня не было денег, но я ждал указания извне, я тогда открыл для себя, какое невероятное количество сигналов поступает в сознание, я тогда понял, что я потерян, потому что – мир так огромен, друг!.. о да!.. столь густо населен!.. да, да… вокзал – символ великого распутья, это и есть постоянное состояние души… à la gare comme à la gare [74] На вокзале как на вокзале (фр.). , как говорится… я долго ждал… чего?.. знака… я не представлял, что это будет: голос, слово, кем-то случайно оброненная монетка… что-нибудь, что указало бы мне, на какой поезд сесть, чтобы прибыть в ту самую точку на планете, где со мной и только со мной может приключиться нечто прекрасное, или простое человеческое счастье, пусть в самом мещанском смысле, но – настоящее… потому что человек проживает чью-то другую жизнь, заимствованную или украденную, пародийную или навязанную; человек постоянно находится в полной растерянности: он повязан делишками, которые считает важными, прикован к больным родителям, ослеплен яростью, влюблен или помешан на ком-нибудь, отравлен изменами, зачарован идолами, он варится в котле, из которого не может выпрыгнуть, приставленный к конвейеру, он бьет собственные рекорды по количеству выжранной водки, у него нет времени, потому что кругом суета, крики, стена… в конце концов, ты просто не можешь странствовать дальше этой проклятой стены, и она не одна, эти стены растут повсюду, ты приближаешься к человеку и видишь, что он окружен невидимой оберточной бумагой, которая по прочности превосходит любую броню, ты идешь по городу и наталкиваешься на шипы и панцири… я сидел на вокзале и ждал сигнала – на какой поезд мне сесть?.. и вдруг отчетливо услышал: Ленинград… и подумал: блокада… я находился в состоянии блокады, я не воспринимал ни одного знака, ни одного слова, я был оглушен и парализован, я ни с кем не разговаривал, может быть, с тех пор, как мы с отцом вернулись из эвакуации в Москву, Парнах был единственным человеком, с кем я говорил по-настоящему… я решил, что мне надо бежать на другой вокзал и ехать в Ленинград, потому что человеку, который находится в такой самоизоляции, в таком добровольном изгнании, в каком был я, надо ехать только туда.