Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Я сильно напился тогда… с кем-то поспорил, не помню о чем, не помню с кем. Крушевский читал свои стихи (он тоже неплохо выпил). Мы возвращались втроем, с одной стороны Крушевский, с другой – Глебов. Не знаю, кто-нибудь из нас оглядывался или нет? Фонари плыли в воздухе – желтые, голубые, оранжевые… На следующий день с утра пораньше я отправился в La Gare и, кстати или не кстати, видел советского офицера с латунными зубами, с ним была какая-то молоденькая эмигрантка, наверное, переводчица. Чем-то недовольный, он просил ее что-то сказать официанту, она отказывалась, он настаивал, она к дверям, он за ней. Когда я вернулся, мне все еще было не очень хорошо, и совсем напрасно затеял дурацкий бунт Пересад, он стал говорить, чтоб я немедленно устроил ему другое местоположение .

– Что вы этим хотите сказать? Какое местоположение ? Вы недовольны комнатой? Другую комнату хотите?

– Нет, я хочу сказать, что недоволен тем, что на параллельной улице находится советская миссия, в которой заседают чекисты.

– А чего от меня вы хотите? Чтобы я попросил их съехать?

– Нет, разумеется. Съехать хочу я…

– Куда?

– Не знаю! Придумайте! Я тут не могу! Они в любую минуту могут ворваться!

– С какой это стати?

– А с такой! – Пересад хлопнул выпуском «Русского парижанина». – Ворвутся и…

– Не ворвутся! – разозлился я. – Двери прочные. Идите, проверьте! Такие двери не выломать. Калитка в сад на железном замке. На окнах ставни. Ярек на первом этаже дежурит, польский борец, между прочим! Силач. У Егора… Егор, покажите ему…

Глебов прочистил горло и неохотно достал из-за пазухи браунинг. Я взял металлическую кочергу из камина.

– Видали?.. Только кто вас будет здесь искать?

– После вчерашнего выступления Егора, они придут сюда и возьмут нас.

– Никому в голову не придет, что вы у них под носом. Потом, сами говорили, большую часть миссии отправили обратно…

– Да, но кое-кто остается…

– Да, кстати, только что в La Gare видел вашего товарища Железные Зубы…

– Майор Березин?! Да вы издеваетесь! Он еще в Париже… Да что же это… – Пересад ходил и бормотал: – Ну все. Пропали. Это ж волк! А он с ним в ресторане пьет!

– Волков бояться – в лес не ходить, мсье Пересад. Или мне надо было выгнать его из ресторана? Вы что подумали, мы за одним столиком сидели? Нет, конечно! Они меня и за русского-то не принимают…

– Это потому что вы так одеваетесь странно, как в пьесе…

– Верно. Таковы мои правила. А вы лучше выпили б чего-нибудь и почитали. У меня такая обширная библиотека, а вы до сих пор мне комплимента не сделали, а я, между прочим, всю жизнь ее собираю.

Пересад растерянно посмотрел на меня.

– Что? Какая библиотека?

– Ничего, Дима, – сказал Егор.

Через два дня Пересад меня спросил:

– И как вы думаете, долго нам тут ждать?

– Откуда мне знать? Никому не известно, что вы здесь.

– Как?! Я думал, ваши друзья уже готовят для нас документы…

– Нет. Никто ничего не готовит.

– Но как же так?

– А куда вы торопитесь? Живите себе! Пейте, ешьте, читайте книги, слушайте музыку! Учите французский, наконец. Вы же говорили, что хотели его выучить. Вот и учите. Мои мальчики прожили так два года во время оккупации. А Этьен Болтански все три – в одной комнате, и порой ему не с кем было обмолвиться словечком. А вы… дня не прошло, как хвост поджали.

– Два года, три года… Мсье Альфред, я надеюсь, вы шутите.

– Да шутит он, шутит, – сказал Глебов. – Сделают нам бумаги, отправят куда-нибудь, в Бразилию, Аргентину… А что, может, и правда – музыку, винца?

Пересад отказался, решил осмотреть библиотеку, но был рассеян, брал книги, листал и ставил на место; накручивая волосы на палец, пустым взглядом полировал театральную афишу, негромко вздохнув, сказал: «Они меня в лицо знают».

– Кто? – спросил я, он встрепенулся, прочистил горло и сказал некстати:

– Я устал жить в будущем.

– Что значит в будущем? А сейчас вы разве не живете?

– А разве живу? Я только и мечтаю, как буду жить…

– А что вам мешает сейчас жить? Неужели вам так плохо у меня?

– Нет, не плохо, но и жизнью это не назвать. Как в тюрьме.

– Ну, знаете ли…

Так мы прожили два с половиной месяца. Игумнов был у нас частым гостем; он выводил Егора в люди еще три раза; это нас беспокоило; собираясь на последнюю встречу, Егор покачал головой и шепнул мне: «Повадился кувшин…», я тогда же попросил Игумнова больше не испытывать судьбу, и он оставил нас в покое. Наступил 1947 год, январь выдался холодным, под прикрытием снегопада, нарядившись, как наполеоновские солдаты, мы выходили в парк, катались по льду, Ярек, Рута и дети были с нами, мы все бросались снежками, кругом был смех, визг и скрип полозьев, весь Париж был праздничный, царило веселье, вызванное снегом и крепким морозцем – никогда такого не было, настоящая русская зима! Французы разом поглупели, даже весьма важные господа валялись в сугробах и хохотали. В такой атмосфере всеобщего торжества Дмитрий забыл о своих страхах, радостно катал снеговика, а вот Егору разок взгрустнулось, я видел, как он тосковал, старался не показать, но я приметил.