Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

– Не представляю, Александр… – Сверкнули очки Игумнова. – …и не стараюсь постичь. Скажу вам только: не верю, что они уедут.

– Нет, они положительно едут…

– А у меня такое чувство, что никуда они не уедут, – сказал я твердо (у меня и правда было такое чувство).

Подошел Тредубов.

– А не привезти ли нам Егора прямо сейчас сюда?

Я замялся. Из-за плеча Юрия просочился голос Анатолия Васильевича:

– Это решительно безопасное место…

– Мы можем съездить на машине, – добавил Тредубов.

Я понял, что сейчас начнут уговаривать.

– Я пройдусь. Я тут в пяти минутах ходьбы… Но если он откажется, уговаривать не стану…

– Давайте, давайте!

Пересад и Глебов сидели как мыши, свет не включали. Они пили чай.

– Ну, что, заговорщики, – сказал я, – не хотите в гости сходить?

Они с испугом глянули на меня.

– Да не бойтесь вы! Никто тут не шастает.

– Напрасно вы так думаете, Альфред, – сказал Глебов. – Я уже третьи сутки примечаю: одни и те же лица ходят туда-сюда и на ваши окна поглядывают.

– Просто на этой улице, как и на многих других, живут одни и те же люди. Идемте со мной, Егор! Выпьем!

Егор согласился. Пересад наотрез отказался.

Когда мы пришли, Тредубов ругался с «патриотами», скакал вокруг них на своих длинных ногах, потрясая какой-то бумагой в воздухе, как тореро:

– Расскажите нам о циркулярах, пожалуйста, уважаемые господа.

– О каких циркулярах? – Марков со Ступницким прятались за спину Могилева, выталкивая его вперед. – О чем вы?

– А вот об этих! – Тредубов торжественно развернул на столе циркуляр.

Могилев шагнул вперед, наклонился, скорчившись от боли в пояснице, брезгливо посмотрел, вздохнул, с трудом распрямился и сонно заявил, что ничего насчет этой писульки, к сожалению, сказать не может, он-де не вполне знаком с этим документом.

– Это касается только членов Союза патриотов, – сказал Ступницкий.

– В нашем отделе, например, мы этого не получали, – добавил Марков. – Откуда он у вас, кстати?

– Не важно. Просто скажите, вы, как член Союза, будете следовать этой бумаге и составлять список русских эмигрантов, а потом следить за ними и доносить, а?

– Слушайте, мсье Тредубов, что вы на меня наседаете? – возмутился Могилев и вполоборота к своим встал. – Какой вы однако… Вам же говорят, в нашем отделе такой бумаги в глаза не видали, и, насколько я понимаю, – он приблизил бумагу к лицу, прищурился, – это все делается на добровольной основе.

– Ах, вот как! А мне-то показалось, что член Союза патриотов обязуется …

– Да нет, не обязуется, – сказал Могилев и притворно зевнул.

– А вы, господа, – Тредубов глянул за его спину, – ничего сказать не хотите? Разве вы не в самом Управлении Союза состоите? Вы там не самые главные?

– Нет, не главные, – сказал кто-то из них и исчез, вынырнув в другой комнате возле Надежды: – Вмешайтесь, пожалуйста, хозяйка, остановите безобразие. Ваш супруг, кажется, сильно выпил и скандалит…

Я хлопнул водки, оставил Егора с Игумновым, сделал кружок в поисках Крушевского, выпил с Грегуаром, покурил на балконе, вернулся – все изменилось. Я оказался в атмосфере, полной таинственного шепота; я не сразу догадался, что погасили люстры; и еще что-то гудело (подумал: наверное, пытаются завести патефон, – но музыки не последовало, это было что-то другое). Воздух казался густым, как смола, на моих глазах эта мнимая смола превращалась в янтарь: загорались свечи… В этом приглушенном свечении все знакомились с Глебовым. Могилев улыбался, прикладывал ладонь к своей груди, поглаживал Егора по плечу и посматривал на остальных, будто желая воскликнуть: экое чудо! Вокруг них собирались люди, они медленно подступали, глядя на Егора с какой-то настороженностью. Никто не спорил, шуршали платья, звякали бокалы… Ступницкий мямлил: «Говорят, молодой человек, вы из лагеря немецкого бежали…» Марков что-то шептал ему, делая вид, будто сморкается. «Вот какой», – сказал кто-то у меня за спиной. Люди тянули руки: «наслышаны… очень приятно… для нас это честь…» Глебов смущался, кланялся. «Не стоило его приводить», – сказал Лазарев (его слова были адресованы и мне, и рядом стоявшему Игумнову, да и вообще – нам ). У некоторых в глазах тлела зависть, и было чему позавидовать: помимо физической красоты и молодости, чувствовалась в Егоре природная жилка, свежесть. Рядом с ним появился Тредубов, и я еще раз подивился тому, как плохо он выглядел, как одряхлел! Я с грустью подумал, что Лазарев прав: не стоило приводить Глебова… как все они на него смотрят-то…