Стюарт О’Нэн - К западу от заката

— И хорошо, — кивал Богарт. — В женщине должна быть загадка. Вот возьми мою Забияку — никогда не знаю, что у нее на уме. На днях сижу, читаю газету, а она как ударит меня по руке! Я ей: «За что?!», а она мне: «Это потому, что я люблю тебя». А иначе будет неинтересно.

— Поначалу было. Но со временем надоедает.

Про бюстгальтер Скотт ему не рассказывал. Он думал, что так Шейла прячет какой-нибудь след из прошлого: шрам или метку. В воображении он рисовал себе детские падения, травмы, даже что ее насильно держали в публичном доме. Хотя Скотт сам оставался с Шейлой обнаженным только в темноте под одеялом, он подозревал, что за ее скрытностью стоит не просто скромность.

Как маньяк, он подглядывал за ней в душе и пытался поймать отражение в зеркале платяного шкафа, пока она одевалась за японской бамбуковой ширмой. Шейла задергивала шторку, поворачивалась спиной. Лишь на мгновение Скотт успевал увидеть запретную, манящую картинку: молочно-белую кожу, мыльные пузырьки, пенящиеся на изгибах ее тела. Но четко разглядеть ничего не мог. Так было до одного беспечного субботнего утра накануне матча за титул чемпионов штата.

Они любили друг друга с такой страстью, что у Скотта заболела грудь. Шейла пошла в душ, предоставив ему приходить в себя. С минуту он лежал, восстанавливая дыхание, слушал шум воды в туалете, скрип поворачиваемых кранов, бормотание труб, прежде чем спустить ноги с кровати и прокрасться к двери. Шейле нравился обжигающе горячий душ. Пар клубился, оседая на потолке. Шторку она случайно оставила чуть приоткрытой. Скотт подался вперед, вглядываясь в щелку, как подсматривающий мальчишка. Шейла вспенивала шампунь, подставив волосы под струи воды и слегка запрокинув голову. С подбородка бежали капельки. Он не заметил на груди никакого уродства, ни клейма, ни темных волос. Загадка оставалась без ответа.

Пока Скотт смотрел на нее, пытаясь удовлетворить любопытство, Шейла открыла глаза. Одной рукой она немедленно прикрыла грудь, а другой задернула шторку.

— Уйди!

— Я только любовался.

— Не люблю, когда на меня пялятся, уж извини.

— У тебя тело античной статуи.

— Спасибо, а теперь уходи.

Спрашивать не пришлось. Скотт выдал себя с головой, пытаясь выведать секрет так настырно, что одевшись, Шейла решила все объяснить. Она не снимала лифчик, потому что без него болела спина. Ничего связанного со Скоттом или интимной жизнью, просто с ним было удобнее. Шейла сказала, что не сердится, однако на следующее утро дверь в ванную заперла. С того дня она так тщательно оберегала себя от глаз и расспросов Скотта, что ему пришлось довольствоваться тем единственным разом, воспоминание о котором он бережно хранил. Только когда подступало отчаяние, он позволял воображаемому продюсеру снова и снова заглядывать в ванную.

Выходные они проводили вместе. По большей части. Рабочий день длился строго с восьми до шести, еще двадцать минут занимала дорога — Скотт к такому расписанию не привык. Иногда по вечерам Шейле нужно было пойти в ресторан или клуб под руку с какой-нибудь восходящей звездой, и Скотт не только скучал по ней, но и ревновал. Болтался у бассейна, коротая вечер за джином и игрой в шарады. Если она приходила на студию взять интервью, они обедали вместе в столовой или, если было время, брали коробочки с едой и бродили по выстроенным к съемкам античным полисам, городкам Среднего Запада, средневековым деревням в поисках места потише. Больше всего им полюбились декорации для «Ромео и Джульетты». Иногда Скотт тешил себя мыслью, что тоже мог бы стать актером: Лоис Моран однажды предложила устроить ему пробы. Как-то раз он даже разыграл знаменитую сцену на том самом балконе, на который Лесли Говард умолял выйти Норму Ширер.

Съемочные площадки под открытым небом походили на детский парк, свободный от условностей мира взрослых. Временами со стороны «города на Диком Западе» доносились выстрелы. Прогулки превращались в бесконечное приключение, путешествие по новым местам, ведь новое ждало за каждым углом. Нью-Йорк, Париж, Рим — все было воссоздано с поразительной точностью, везде витал дух волшебства. Скотт и Шейла ели сэндвичи с салатом и курицей на станции из «Анны Карениной», с беконом, латуком и помидорами — в шанхайских доках, с солониной и сыром — в арабской крепости, а после, взявшись за руки, гуляли по нетуманному Лондону.

Скотт целовал ее на прощание и отпускал. Хотя теперь в «Железном легком» их роман ни для кого не был секретом, в рабочее время они делали вид, что их отношения не более чем дружеские. Скотта эта роль обижала, и он сам понимал, что смотрится в ней неубедительно.