Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

Похоронку на Парамона Парамоновича и извещение о Николае Ивановиче почтальонша принесла во второй половине дня, а утром Анна Федоровна с помощью топора и лома разрушила два последних сарая, превратив их в кучу великолепно сухих досок. За сараи я не ходил с той поры, как началась война, и все же мне стало не по себе, когда место моего уединения перестало существовать. В осевшем сугробе тускло поблескивал бок самовара, сиротливо выглядывал, весь в наростах льда, металлический хлам. Увидев на каменной стене засохший стебель вьюнка, я так расстроился, что защипало в глазах.

Кроме похоронки и извещения почтальонша принесла письмо от матери. С тех пор как она стала работать в подмосковном госпитале, мы не виделись, хотя мать обещала приезжать раз в месяц. В этом письме она снова сообщила о том, что в ближайшее время приехать не сможет: слишком много работы и командировку не дают, а без нее добраться до Москвы вряд ли удастся. (Железнодорожные билеты уже давно продавались только по предъявлению специальных пропусков или командировочных предписаний — так теперь назывались эти удостоверения.)

Один лист письма предназначался мне, другой бабушке. Почерк у матери был неразборчивый. Только латинские слова на рецептах она писала четко, все остальное вкривь и вкось, маленькими буковками. Многие слова и даже целые фразы в материнских письмах приходилось расшифровывать, иногда просто угадывать.

Бабушка читала письмо около окна, держа листок на отлете. Очки, по обыкновению, висели на кончике носа. Одна дужка была сломана. Вместо нее бабушка приспособила тесемку, вызывавшую за ухом покраснение и легкий зуд. По этой причине читала она теперь мало, хотя раньше и дня не могла прожить без книги. В мастерской, куда я носил бабушкины очки, их не взяли — не было дужек.

— Все разобрал? — спросила бабушка, глядя на меня, как всегда, поверх стекол.

— На этот раз все.

— А я уже давно приноровилась к ее почерку, — похвастала бабушка и, сложив свой листок пополам, сунула его в шкафчик.

С ключиком от этого шкафчика она никогда не расставалась, даже, кажется, спала с ним — он висел у нее на шее. Сам же шкафчик интриговал меня с той поры, как я стал помнить себя. На все вопросы бабушка отвечала одно и то же: «Там нет ничего интересного для тебя». Когда она открывала дверцу, взгляд схватывал какие-то коробочки, перевязанные поблекшими ленточками письма, и больше ничего. Мне почему-то казалось, что содержимое шкафчика связано с какой-то бабушкиной тайной.

О похоронке я узнал через час, когда спустился к Петровым. Теперь я часто виделся с Маней: бабушка боялась, что я останусь неучем, и днем, если я выходил в ночь, посылала к ней узнавать, что «проходят» в школе, заставляла зубрить теоремы и решать уравнения. О гуманитарных науках она не беспокоилась: я, как и раньше, охотно и много читал, хорошо запоминал даты, исторические сведения, географические наименования. А вот математика по-прежнему не давалась. Иногда приходилось спускаться к Петровым по нескольку раз в день — расспрашивать, как доказывается теорема или решается уравнение.

Войдя к Петровым, я сразу же понял: что-то стряслось. Маня отвернула опухшее от слез лицо, Надежда Васильевна даже не шевельнулась — сидела, бессильно положив на колени руки. Я хотел извиниться и уйти, но увидел на столе надорванный конверт и около него типографский бланк с чернильными строчками. До сих пор я никогда не видел похоронки, даже не представлял, как выглядят они, теперь же шевельнулась тревожная мысль.

— Что… что случилось? — пробормотал я, не отрывая глаз от надорванного конверта и типографского бланка.

Слабым движением головы Надежда Васильевна указала на стол. Схватив бланк, я прочитал извещение о гибели Парамона Парамоновича.

Слова соболезнования схожи, как близнецы. И утешения всегда одинаковы. Я невольно подумал об этом, когда с языка готова была сорваться самая обыкновенная фраза. Захотелось сказать другие слова, сердечные и умные, но в голове не возникло ничего такого, что могло бы хоть как-то облегчить страдание Надежды Васильевны и Мани.

О судьбе Николая Ивановича я узнал чуть позже — от Леньки. Он вел себя как настоящий мужчина: не хныкал, не жаловался. Это понравилось мне.

— Мать убивается, а я думаю: он в плен попал или в окружение.

— Правильно думаешь!

Ленька помолчал.

— Петровы что получили: такое же извещение?..

— Пал смертью храбрых!

— Ревут?