Юрий Додолев - Просто жизнь - Повести и рассказы

— Не дали бы тебе полк, — возразил Валентин Гаврилович. — Теперь все командиры с образованием.

— Взвод принял бы. — Родион Трифонович, видимо, и сам понимал, что полком командовать ему не разрешили бы.

В прошлом году был Хасан, а теперь шли бои на Холхин-Голе. Каждый день радио и газеты сообщали что-нибудь тревожное: аншлюс в Австрии, Мюнхенское соглашение, оккупация Чехословакии. Охотней всего Оглоблин и Никольский толковали о международном положении. Поговорив о разных житейских мелочах, начинали спорить: Валентин Гаврилович утверждал, что с фашистской Германией обязательно придется воевать, Родион Трифонович возражал:

— Мировой пролетариат не допустит этого!

— А Хасан? — спрашивал Никольский. — Почему же мировой пролетариат позволил японцам напасть на нас?

Оглоблин снисходительно объяснял:

— Хасан и Халхин-Гол — просто конфликты. Я тебе про настоящую войну толкую. Сам посуди, мы социализм строим, а там и к коммунизму придем. Мировой пролетариат понимает это. Вспомни-ка, что во время гражданской войны было. Империализм и Деникину помогал, и Колчаку, англичане в Архангельске высадились, французы свои порядки в Одессе наводили. И ничего у них не получилось, потому что мировой пролетариат свой голос поднял. Если фашисты нападут на нас, конец им — в Германии восстание произойдет.

— Кто руководить-то им будет? Все немецкие коммунисты в тюрьмах или концлагерях.

— Всех не переловишь и не пересажаешь. Наверняка подполье есть.

Я мысленно соглашался то с Оглоблиным, то с Никольским, но думал всегда одно и то же: мы сразу же разобьем любого агрессора. Иначе я и не мог думать: мне и моим сверстникам постоянно твердили, что «от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней». Об этом говорилось на пионерских линейках, об этом были кинофильмы. Николай Крючков в роли молодого танкиста произвел на меня такое сильное впечатление, что несколько дней я говорил только о танках и танкистах и даже, к удивлению Леньки, решил после школы поступить не в военно-морское училище, как иногда мечтал, а в танковое.

Валентин Гаврилович и Родион Трифонович спорили часто. Так они спорили и в тот день, о котором я рассказываю. Никольский покашливал, чтобы не рассмеяться, а Оглоблин, рубя рукой воздух, убежденно говорил, что вторая мировая война, если она начнется, приведет к полной гибели империализма.

— Потом что будет? — поинтересовался Валентин Гаврилович.

— Коммунизм наступит.

— Так сразу и наступит?

— Не в тот же день, конечно. Но через год-два обязательно.

Никольский обвел глазами халупы на нашем дворе.

— А жить где будем? По-прежнему в этих же домах?

— Зачем в этих же? Другие построим — светлые и просторные.

— За год-два такие не построишь. На это десятилетия понадобятся.

— Подождем. До революции больше ждали.

— Ну вот, — с наигранным разочарованием пробормотал Валентин Гаврилович. — Только что сказал: через год-два, а теперь… И еще вот над чем подумай: коммунизм — это от каждого по способностям, каждому по потребностям.

— Не придирайся к словам, — обиженно пробасил Оглоблин.

Валентин Гаврилович рассмеялся.

— Хороший ты человек, Родион! Но в голове у тебя мусор.

— Это ты брось. — Оглоблин нахмурился. — Я хоть и неграмотный, но политически подкован. Так и в моей характеристике написано.

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказал Никольский и добавил: — Надо папирос купить.

— Кури. — Родион Трифонович снова вытащил «Казбек».

— Кислят. — Валентин Гаврилович встал. — Я к «Норду» привык.

Несмотря на несовместимость суждений и многое другое, что часто разъединяет людей, Оглоблин и Никольский были большими друзьями. Родиона Трифоновича, наверное, притягивала образованность Валентина Гавриловича, его задиристость, а вот почему тянулся к нему Никольский, я понять не мог. Как-то раз в разговоре с матерью бабушка сказала, что Родиона Трифоновича и Валентина Гавриловича, скорее всего, сближает их одиночество, неудачно сложившаяся личная жизнь — они были бобылями. Бабушкино объяснение казалось мне убедительным.

После того как Родион Трифонович и Валентин Гаврилович ушли, я и Ленька начали слоняться по двору. Я думал о Мане, очень хотел выяснить — действительно ли она нравится моему другу или так только почудилось мне. Спросить об этом прямо не решался, а моих намеков Ленька не понимал или, может быть, не хотел понимать.

Мы слонялись до тех пор, пока Леньку не окликнула мать. Он стал помогать ей развешивать выполосканное белье Я крутился поодаль, ожидая, когда можно будет снова приступить к расспросам.