Наталья Галкина - Покровитель птиц

— Мне очень даже нравится прежнее имя, — сказал Клюзнер, — Домна Давыдовна. Если ты Домна, то я тогда кто? Прокатный стан?

— Вечно ты все путаешь, Домна — моя матушка, а меня звали Агафья. И вовсе не прокатный стан, а Блюминг или Слябинг.

Через несколько лет все запомнили имя Лениной бабушки, Домны Давыдовны, когда та со своим архаровцем-внуком приехала к дочери погостить. Все соседи и очередь у ларька.

Видимо, в тридцатые годы была негласная советская мода менять фамилии и имена. Рисующая в соседнем доме индейца жена акварелиста З. поведала модели своей, как поменяла имя Мавра на имя Мария, фамилию Зубрей на Зубрееву. «Хотелось обрусеть, не выделяться, теперь жалею». — «У нас у всех по несколько имен, — отвечал индеец, — у нас так принято».

— Я жил в детстве в краю ювенильных озер, — сказал индеец.

— Я знаю, что такое ювенильные воды, — отвечал акварелист Захаров, смешивая краски в трехчастной крышке-палитре железной коробки красок своих. — Они живая вода из сказки, в некотором роде не изменившаяся со времен сотворения мира. Я ее понял на Байкале. И в Иркутске, где чистейшая река, в молодости бывал там, в мою сестрицу Неточку один иркутянин был влюблен, Мишка Жоголев, отчаянный отчасти был парень, но такой цельный, искренний, славный, бриллиант чистой воды. Сгинул он на каторге ни за что. Да, так я об озерах. В Святом озере на Валдае, особенно во втором и в третьем плёсе… А ваши озера ювенильные, они где?

— В горах Венесуэлы, — отвечал индеец.

— Для человека, чье детство прошло в горах Венесуэлы, вы очень хорошо говорите по-русски, — заметила жена Захарова Мавра Авраамовна.

— У меня бабушка русская, — сказал индеец. — Из русских старообрядцев, живших закрытым поселением в Венесуэле. Что-то вроде резервации, только добровольной. Мой отец ее похитил. Ее нипочем бы иначе замуж за иноверца не отпустили; да какие иноверцы? натуральные язычники. Они уже с тремя детьми к деду ездили повиниться. Хотел, по слухам, проклясть, да, внуков увидав, смягчился.

Мавра Авраамовна принесла еще два граната, положила с левого края натюрморта: «Так лучше, Сережа, правда?» Захаров был по образованию архитектор из Томского университета, а она в Академии художеств училась сперва у скульптора Матвеева, а затем перешла на другой факультет, где учителями ее стали Митрохин и Конашевич.

— Бабушка мне сказала: «Встретишь человека из Сибири — доверяй ему».

Захаров улыбнулся.

— Не просто из Сибири, — сказал он, — из чалдонов сибирских, по семейному преданию у нас в роду была северная женщина, гилячка, то есть, из нивхов, гиляки — неуважительное слово, «собаки», то есть. Хотя собака на Севере, особенно ездовая лайка, — очень даже уважаемое животное. Но я знаю одну нивхскую поговорку: «Увидишь двуногих, похожих на нас, не будь уверен, что это люди».

— Северные народы и индейцы — родственники. — сказал индеец. — Дальние общие предки.

— Пращур и прапращур, — сказал Захаров.

— А вы тоже из Сибири? — спросил индеец жену художника.

— Я из степных казаков, — отвечала она.

— На вашей лестнице, — сказал индеец, — перед вашим этажом на одной из ступеней видел я отпечаток окаменевшей рыбы.

— Вы шли пешком?

— Мне не нравится лифт.

— Я эту рыбу очень люблю, — серьезно сказал Захаров. — Иногда даже на этаж раньше из лифта выхожу, чтобы ее увидеть. Может, это знак? Нивхи — люди рыбы, люди воды. Они ихтиофаги, едят всё, что с рыбой связано. У них даже дома сезонных два: на твердой земле зимний, на сваях на реке или на море летний, — для рыбалки. Любят юколу, вяленную на ветру и на солнце горбушу. И до сих пор работающие на должности нивхи в дни, когда «идет рыба» (а самый большой ход кеты и горбуши раз в двенадцать лет), бросают всё: дом, работу, должность — уходят на рыбалку. Вплоть до чиновников административных: рыбий зов важнее. Нивхи щеголяли спокон веку в накидках из рыбьей кожи, шубах «на рыбьем меху», из шкуры тайменя или кеты. А дамы — те предпочитали наважью шкуру, та тоньше и нежней. Прозрачные, великолепные, водонепроницаемые, ветронепробиваемые плащи шелестящие. Любимый орнамент — морская волна, налимий шов, закругленный, точно кость налима. Моя первая детская большая печаль связана была со сном о рыбах.

Когда решено было, что семья переезжает с Сахалина на материк, была зима, ехали через Татарский пролив на собаках. Нас, младшую троицу, пятилетнюю Елизавету, четырехлетнюю Анну (звали моих сестер, стало быть, Веточка и Неточна) и меня, трехлетнего, закутали, я был укутан меховой медвежьей полою. И неведомо как в складках меха снялась с ножонки и утерялась любимая моя лаковая туфелька. Вот ведь есть и фотография, нас сфотографировали, великих путешественников. Сестрички серьезно смотрят в объектив, а я ошеломлен начисто, лишенный одной из обувок, сижу на манер Золушки, одна ножонка в носке. Собаки ездовые везли упряжки, неслись упряжки по заснеженному проливу Тартари, вокруг ничего, одно белое безмолвие, затягивает окоем белая мгла. Я то засыпал, то просыпался, плохо помню, как оказались мы на Большой Земле, где заночевали, была ли то гостиница или снятое временное жилье, нас еще ждал переезд в Новониколаевск, нынешний Новосибирск, мои краткие урывками провалы в сны без сновидений закончились длительным сном под крышей. Но и во сне моем продолжалось пугающее, сказочное, в особом времени развернувшееся путешествие. Собаки бежали, упряжки неслись, догонял нас исходящий на пар превращающийся в ничто снег, раскалывался лед на льдины, просыпались, приходили в движение стайки и стаи снулых рыб. Моя бедная черная лаковая туфелька, выскользнувшая из меховых пелен, падала на снег, проходила сквозь медузоподобную шугу, намокала, шла на дно, поглощалась провалом пролива. Я потом не единожды видел этот сон, в разных возрастах, и поутру мне казалось — всё могло бы быть иначе, жива была бы матушка с младенцем Клавдией, не был бы расстрелян на берегу Оби любимый самый красивый брат Алёша с мачехой Фридою, не случилось бы мировых войн, революции, не упусти я тогда туфельку свою. Снилась мне потерянная моя непарная, таяли снег и лед, она опускалась в донную бездну сквозь мириады малых секундных рыбешек, большие вековые рыбины пристально, не понимая, отчужденно смотрели на нее. Я проснулся, плакал, переживал вечную разлуку необъяснимо, лепетал, как мог. «Какой все-таки нервный ребенок», — сказал отец. «Он устал», — предположила мать. «Ему жаль туфельку», — сказала тетушка. «Завтра новую купим», — сказал отец. Тетушка была очень умна.