Наталья Галкина - Ошибки рыб

Далее пробел.

А теперь потолок из неструганых досок с паучком на маршруте. Такие жилища он видал в видеке в разнообразных фэнтези и ретроремейках да, пожалуй, один раз в музее этнографии, куда забрел с перепоя. Может, он в музее? Но пауков для достоверности там вроде не держат, антиинсектицидная служба на высоте. В жизни не случалось ему пялиться в такой потолок. Были штампованные пластиковые панели, переплеты с прозрачными перекрытиями, подвесные конструкты, синтетические тенты, оболочки всех цветов радуги, однажды даже сверкающий нереальный мирок голографического театра.

Последовал легкий скрип, солнечный прямоугольник вспыхнул на потолке и исчез. Кто-то вошел. Он слышал шаги.

— В себя пришел?

Над ним стояла женщина.

Никогда прежде не встречал он такого странного существа.

Вместо привычной экзотической разноцветной прически — прямые бело-пегие пряди, свисающие на уши. Вместо сверкающего комби — допотопное бесцветное одеяние, напоминающее мешок, стянутый на талии веревкой. Два ярких пятна: ярко-голубые глаза и ярко-оранжевые цветы в руках.

— Где я? — спросил он.

— В моем доме, — отвечала она.

— Кто вы?

— Я? — она рассмеялась. — Я старая ведьма.

— Мое имя Цезарь, — сказал он. — Давно я здесь?

— Месяц.

— Как я здесь оказался?

— Я подобрала тебя в лесу. Должно быть, ты потерял сознание, твой мобиль съехал с дороги и забуксовал в чаще.

— Это странно, — сказал он, — мобиль должен был включить автоводителя.

— Может, он сломался, — сказала она.

«Если меня отравили, то, верно, и транспортное средство мое подкорректировали. Жаль, хороший был мобиль».

— Как же я выжил? — спросил он.

— Ты знаешь, что отравился?

— Меня отравили. Я должен был умереть.

— Я тебя вылечила.

— У тебя есть противоядие от яда «ноль три»?

— Нет.

— Ты не могла меня вылечить.

— Но ты жив.

— Но почему, Ведьма? Может, я на том свете, и ты — смертная глюка?

Она рассмеялась.

— Травами я тебя вылечила. И парой самодельных порошочков. Да и молилась, как положено.

— Это невозможно. Досредневековая методика, опровергнутая наукой как вредная, несостоятельная, базирующаяся на суеверии и мракобесии.

— Если тебе так больше нравится, — сказала она, ставя оранжевые цветы в прозрачный сосуд, — считай, что ты мертв.

В паузе паучок опять пробежал по доскам потолка.

— Я не могу встать, Ведьма.

— Через неделю начнешь вставать.

— Мне трудно повернуть голову. И руку не поднять.

— Это пройдет дня через два-три.

Она стояла рядом с ним, держа в руках посудину, похожую на чашку, белую и тяжелую; чашки, которыми привык он пользоваться, были легкие и цветные.

— Выпей.

Он выпил.

— Горько.

И уснул, как провалился.

Во сне он падал с легким самолетом, потерявшим управление, и видел, что падает на горы. Он не мог пошевелиться. «Ведь у меня есть парашют…» — думал он с ужасом. Голос из наушников звал его: «Ответь, Гауди, ответь». А он падал: медленно, безмолвно, бесконечно.

Когда он открыл глаза, над ним стоял оборванец в одежде, по цвету напоминавшей обноски Ведьмы. Оборванец держал его за запястье.

— Помнишь, кто ты? — спросил оборванец.

— Я… Цезарь…

— В таком случае, — превесело отрекомендовался оборванец, — я Марк Туллий.

— Туллий — это фамилия?

— Нет, это второе имя.

— Зачем тебе второе?

— На всякий случай, — сказал оборванец, улыбаясь. — Фамилия моя Цицерон.

— А моя Гауди.

— Потомок зодчего?

— Что?

— В вашем роду не было архитекторов?

— Насколько я знаю, нет. Мы бизнесмены.

Оборванец поднял брови, Гауди пояснил:

— Мы деловые люди.

— Вот как, — сказал Цицерон.

Вошла Ведьма.

Она поставила металлический сосуд с водою на доисторическую печь; сквозь щели и летки в дверце печурки видел он пляшущее пламя, от которого трудно было отвести глаза. Ведьма бросила в воду травку, дурманящий запах разлился по комнатушке. Он уснул ненадолго и спросил ее, проснувшись:

— Цицерон — твой муж?

— Кто? — удивилась она.

— Марк Туллий.

— Нет, — отвечала она с улыбкой. — Он был другом моего покойного мужа.

— Он был твоим любовником?

— Нет.

— Он тебе никто?

— Можешь так считать.

— Понятно, — сказал Гауди.

Хотя ни в них, ни в их существовании понятного было мало.

Он никогда не сталкивался с такой нищей и неправдоподобной жизнью, полной неудобств, дискомфорта, лишений, древних загадочных и некрасивых предметов. Он даже не подозревал, что подобное бытие может существовать въяве параллельно с цивилизованным, машинизированным, дистиллированным миром, обитателем коего он был с детства.