Альфонз Беднар - Современная словацкая повесть

— Писал мне перед смертью, как ты его поедом ешь, — роется Катерина в сумочке.

Сестры стоят друг против друга, каждая со старой бумагой в руках.

— Похужело мне, но еще работаю, в саду дел невпроворот, и Анча все к сроку требует, — козыряет Катерина.

— Цабадай Якуб, — вычитывает Цабадаёва из свидетельства о смерти и захлебывается слезами.

— Покайся в грехах своих, воротись в лоно церкви святой, — кует Катерина железо, пока горячо.

— Не затем ты пришла! — всхлипывает скорбная Цабадаёва. — Не тебя взял, а меня! А ты пошла за старого мужика. Выходит, мой грех, да?

— Меня любил, а ты его охмурила! — пускается в слезы Катерина.

— Ну-ка давай под перину, утром автобусом в пять сорок уедешь, — вскипает Цабадаёва. — Так-то ты приехала проститься? Хоронить меня приедешь, если насмелишься!

— А у тебя опять полюбовник, а у меня никого-о-о, — затягивает Катерина и валится на перину.

— Сама о себе хлопочи! — шваркает носом Цабадаёва, собирает рассыпанные вишни, уходит в коровник, бросается на соломенную сечку и — в плач.

В стойле просыпается поросенок, вскакивает передними ногами в корыто — просит есть.

С минуту завывают они в один голос, потом Цабадаёва подымается и успокаивает его.

— Не кричи, всех перебудишь! Дам тебе хлеба.

Вдова мочит в ведре сухую горбушку и, почесав поросенка за ухом, сует ему в рыло хлеб; визгун затихает. Сосет мокрую корку, хрустит твердым мякишем, валится на бок и засыпает.

Цабадаёва минуту-другую прислушивается к нему, успокаивается и не торопясь возвращается в горницу. Катерина лежит одетая, только черная юбка перекинута через стул; лежит, рот раззявила и храпит так, что, кажется, вот-вот задохнется.

Цабадаёва приглядывается к седой сестре. Из увядшего рта торчат никелированные коронки на желтых корешках, под носом пробиваются пушистые усики, вмятые ногти подстрижены прямо, на руках вперемежку пестрят розовые и коричневые пятна.

Цабадаёва вздыхает, тушит свет и ложится. Засыпает тотчас и вскорости присоединяется к Катерине. Сестры храпят в лад.

В Иоланкиной комнате Петер Гарнади тихонько целует Иоланку Битманову. Петер нетерпелив, но Иоланка обеими руками держит молнию на техасах — натянула их сразу же, как только Петер постучал в окно. Иоланка не отрывает глаз от зеленых стрелок настольного будильника: маленькая стрелка упирается в двенадцать, а большая светится на пятьдесят девятой минуте, последней минуте Иоланкиного детства и девичества.

— Еще минуту, Петер, — дрожит всем телом Иоланка, — а потом можем все, — шепчет она, сдерживая себя.

— Иоланка, — дергает нетерпеливый Петер ее ночную рубашку.

— Не целуй больше, — шепчет Иоланка. — Возьму в рот подушку, чтоб не закричать, потому что первый раз больно. Папка бы убил тебя.

Гарнади шепотом бурчит.

— Полночь, — выдыхает Иоланка, спускает молнию и берет в рот уголок подушки. Тело пронизывает живым электричеством, которым ее заряжают прекрасные, нежные руки Петера. Иоланка куда-то летит, голова кружится, и вся она сладкая, возбужденная, и на свете нет ничего, кроме ее волшебного тела, упоенного ласковыми прикосновениями, посреди которых пляшет огненное сердце; резкий толчок оглушает Иоланку, не дает ей вздохнуть, но вдруг по ней пробегает дрожь, и ей хорошо, и боль была такая сладостная, розовая.

За стеной просыпается Йожко Битман. Что-то настораживает его. Вроде бы у Иоланки включен телевизор, потому что она тихо смеется. Йожко на цыпочках подкрадывается к ее двери, прислушивается и узнает самоуверенный голос Гарнади. Потихонечку будит отца и пытается растолковать свой план действия, но заспанный Игор Битман надеется, что время еще не упущено: самое-самое еще не свершилось. С ходу он вламывается к Иоланке, но по пути задевает за портьеру, и потому Гарнади удается дать деру через окно. Вместо него Битман находит лишь прогрызенные техасы и попорченную Иоланку. Битман избивает ее и принимает тазепам, не вместившийся в мясо.

Маленький Битман, ворочаясь в постели, размышляет об отцовых промашках. В Иоланкиной комнате давно надо бы сделать решетки, раз она такая. За духовой пистолет с сифонными баллончиками отец его здорово вздул.

— Оружие сбивает тебя с толку, тебе кажется, что ты сильней, чем на самом деле. Твое оружие — хитрость! — лупцевал его отец.

— Мое оружие — хитрость, — повторял Йожко, чтоб отпустили его душу на покаяние.

— Ступай смотри фильм, — подтолкнул Битман сына к цветному телевизору за одиннадцать тысяч, где как раз шел фильм о партизанах. — Чтоб тебе все всегда было до лампочки.