Наталья Горбаневская - Города и дороги. Избранные стихотворения 1956-2011

Я опаздываю. Вопреки своей привычке.
Дожидаешься ли ты у небьющего фонтана,
под часами, что стоят, под дождем, что гасит спички,
под парижско-петербургским небом?

Я опаздываю. Вопреки своим привычкам,
я застряла, в переулках заблудилась,
в собственном мозгу, где план обычно ясно выткан,
в поисках кратчайшего трамвайного маршрута.

Я опаздываю. Я навеки опоздала.
Поезд, говорят, ушел, отчалил от вокзала.
И уже не говорят: «Еще не вечер».
Я опаздываю. Но никто не ждет – ни близко, ни далече.

Водитель, водитель, пора выходить,
моторный вагон обвила повитель,
и нежить уже начала наводить
волнистую тень на деповский плетень.

Пока не расколет проезжий патруль
сиреною бывшей окраины тишь,
ты спишь. Как постелишь – руками на руль
и голову на руки – так и поспишь.

Что снится тебе? Полыханье ль дуги
на резких скрещениях давешних лет,
иль срезанный чисто обрубок ноги,
или на расстрел уходящий поэт?

Да что бы ни снилось, какой бы ни сон,
ацетиленом – и вся недолга.
А новенький катит на круг-стадион.
Ваганьково. Хорошевка. Бега.

опять на открытой площадке
под голову ветер подставь
шело́ханье шин по брусчатке
загробная милая явь
загробная нежная злоба
на ближнего и на себя
завейки тепла и озноба
кошачьи по сердцу скребя
сладко́ ли Наталья в засвятах
за занавесом за виском
в Европе газонов несмятых
зазнобою собственных снов
занозою собственных слов
скользнуть не коснувшись газона
большая и бо́льшая зона
развязыванье узлов

И одно молчанье сказало другому:
– Давай помолчим.
И долгим-долгим был путь их до дому
под небом чужим.

И серые улицы на полурассвете
замолкли тож.
И адрес их на измятом конверте
попал под дождь.

И расплывались чернила молча
там, под мостом.
И вдруг другое взвыло по-волчьи:
– А где ж он, дом?!

И одно молчанье сказало другому:
– Ничего, помолчи.
Пускай все длиннее наш путь до дому
и пропали ключи.

Пускай огоньком болотным, мороча,
проплывает этаж.
Мы его догоним, но только молча,
и дом этот – наш.

И другое молчанье по-волчьи молчало,
как из-под куста.
А путь перепутал концы и начала,
и сбился, и стал,

и долго по сторонам озирался,
пытаясь найтись,
но все в то же распутье глаз упирался,
всё в ту же слизь

болотную, смесь воды и метана
– и огоньков.
И другое подумало: – Я устало, —
но без слов.

И стала река, подернута пленкой
внезапного льда,
словно стол, покрытый клеенкой,
а не вода.

И одно молчанье ничего не сказало,
а другое: – Ах!
Но – уста ему тут же связала
любовь, не страх.

Потресканные губы стянула
тоненьким льдом.
И тут же очко светофора мигнуло,
и рядом был дом.

Чистый-чистый, мытый-мытый
тротуар,
как душа моя открытый
под удар.

Увези с собою в лагерь
этот вид,
где в тиши с звездою камень
говорит

на славянско-вавилонских
словесах,
где звезды тяжелый отблеск
на весах

перетягивает чашку
к мостовой,
где прощаться так нестрашно
нам с тобой.