Мэтт Хейг - Как остановить время

– Когда?

Мимо прошел пожилой мужчина в вылинявшей футболке Quiksilver , протертых обрезанных джинсах и сланцах. В одной руке косяк, в другой – банка кока-колы. Он брел по тропинке к песчаному пляжу, мурлыча себе под нос грустную трудноуловимую мелодию. Набравшийся в лоскуты пьянчужка, которому не было до нас никакого дела. Он плюхнулся на песок и, глядя на волны, затянулся. Подслушать нас он не мог: далековато.

Омаи положил мокрую доску на траву и сел, скрестив ноги. Я опустился рядом.

Он с грустной нежностью посмотрел в морскую даль, словно перед ним был не реальный пейзаж, а картина из прошлого. После недолгого молчания он сказал:

– Я влюбился.

У меня возник миллион вопросов, но я пока держал их при себе.

– Ты когда-то рассказывал мне о любви, помнишь? О девушке, в которую ты влюбился. И на которой женился. О матери Мэрион. Как ее звали?

– Роуз. – Я произнес это имя на австралийском пляже, в двадцать первом веке, и у меня закружилась голова. Холод времени и пространства – и ничуть не потускневшая острота чувства. Я положил руку на поросшую травой песчаную почву, испытав мгновенную потребность ощутить нечто материальное, надежное; словно песок и трава еще хранили следы существования Роуз.

– Что ж, я тоже нашел свою Роуз. Она была прекрасна. Ее звали Хоку. Теперь, стоит мне о ней подумать, у меня начинает болеть голова.

Я кивнул:

– Она болит от воспоминаний. Со мной теперь это часто бывает.

Неужели та старуха с консервным ножом, которую я видел в доме Омаи, и есть Хоку, мелькнуло у меня, но я ее отмел, эту мысль.

– Мы прожили с ней всего семь лет. Она погибла во время войны…

Какую войну он имел в виду? И где она могла погибнуть? Наверное, все-таки Вторую мировую. Так и оказалось.

– Это случилось, когда я перебрался в Новую Зеландию. Раздобыл фальшивые документы и ушел воевать. В то время подделать личность было проще простого. В армию брали всех. Никого особо не интересовало, кто ты и откуда. Но много воевать мне не пришлось. Меня направили в Сирию, я сидел там и пекся. Потом в Тунис. Еще попекся и немного повоевал. Кое-что повидал. Там досталось крепко. А ты как? Участвовал в той войне?

Я вздохнул:

– Меня не пустили. Хендрик считал, что сочетание науки с идеологией представляет для нас особую угрозу. Он был прав. Пришедшие к власти нацисты были одержимы идеей идеальной расы. Адепты евгеники напали на наш след. Они превратили Берлинский институт экспериментальных исследований в место изучения нас, альб, и старались заполучить как можно больше таких, как мы. Хендрика охватила паранойя. Он не хотел, чтобы кто-нибудь из нас участвовал в войне. Поэтому, пока ты спасал цивилизацию, я отсиживался в Бостоне под видом близорукого астматика-библиотекаря. Я все еще ненавижу себя за это. Возможно, я пытался уберечься от любви так же, как Хендрик пытался уберечь нас от войны. Чтобы остаться в живых и больше не испытывать боли.

Где-то вдалеке завыла сирена.

Омаи стряхнул с доски воду.

– Нет. Это не для меня. Любовь и есть смысл жизни. Семь лет, которые я провел с ней, вместили больше, чем все остальные годы. Понимаешь? Если на одну чашу весов положить всю мою жизнь до и после, а на другую – те семь лет, то семь перевесят. Время – хитрая штука. Оно не однородно. Бывают пустые дни, годы, даже десятилетия . Зацепиться не за что. Как вода без газа. А бывает год, или день, или даже полдня. И он для тебя – всё. Вот в чем дело.

Я вспомнил, как Камилла сидела в парке на скамейке и читала «Ночь нежна».

– Я пытался найти во всем этом смысл, – продолжил Омаи. – Верил в ману. В то время на островах все в нее верили. Пожалуй, я до сих пор верю в ману. Это не суеверие, а убеждение в том, что внутри нас существует нечто необъяснимое. Оно не нисходит с небес, не падает с облака, не спускается из райских кущ. Оно здесь, – он похлопал себя по груди. – Если ты влюбился, ты не можешь не думать, что существует нечто большее, чем ты сам, и оно управляет тобой. Нечто, которое, как бы сказать, не совсем ты, понимаешь? Оно живет в каждом из нас, готовое или прийти на помощь, или обдурить тебя. Мы – загадка для самих себя. Это признает даже наука. Мы, черт побери, понятия не имеем, как работает наш собственный мозг.

После этого мы оба долго молчали.

Пьяный лежал, уставившись на звезды. Косяк он загасил в песке.

Прошла минута. Возможно, две.

– У нас был ребенок, – наконец произнес Омаи. Его мягкий голос звучал в унисон с тихим шумом прибоя. – Дочка. Мы назвали ее Анной.