Ын Хигён - Тайна и ложь

Он не ответил и молча поднес чашечку ко рту. Когда она успела опьянеть — непонятно: язык ее немного заплетался.

— А у меня вот есть мечта. Но поскольку я женщина, думаю, вряд ли она сбудется.

— И что же это за мечта? Скажи мне, я весь внимание.

Помощник на самом деле, кажется, заинтересовался.

— Помните «Зимнего путника»? Я бы хотела, как Кан Соку из этого фильма, пуститься в загул, пожить на содержании потрепанной официантки в захудалом винном доме на берегу моря, где слышится только шум прибоя. Представьте: зимой, когда дуют сильные ветры, с полудня хмельная, выходишь на берег моря нетвердой походкой, а вода страшно синяя, и повсюду на крепко сколоченных рыбацких лодках рваные флажки трепыхаются… Так или иначе — все равно от нечего делать пойдешь к другой официантке, еще более ничтожной, и снова утонешь в водке. Хотя бы один раз хочется пожить вот так, отчаянным смельчаком. Иногда и вправду дух захватывает. Ради того, чтобы хотя бы однажды испытать все прелести жизни, можно и три сезона отпахать, не жалея себя.

Лицо Бананы, которая одним глотком опустошила чашечку, раскраснелось, как цветок, однако в голосе звучала грусть.

— Но дело в том, что я женщина, и если жить вот так, как попало, кто-нибудь донесет на тебя в полицию. Разве нет?

— Нет. — И в этот раз ответил помощник. — Скорей в публичный дом заберут.

В этот момент снова подул цветочный ветер, и Банана, словно вдыхая аромат цветов, закрыла глаза и выдвинула вперед подбородок. Сидевшая напротив под деревом парочка куда-то ушла.

Ёнчжун с некоторых пор находился под впечатлением одного образа, стоявшего перед глазами. Еще до того, как стать режиссером, он имел привычку придумывать истории с каким-нибудь образом, возникающим в голове. Но в этот раз образ не имел никакого отношения к кино. Трое мужчин сидят плечом к плечу, прислонившись к могильному холму — эта сцена была изображена на черно-белой фотографии. Они сидят, прислонившись к могиле отца. Судя по тому, что они одеты не в траурную одежду, а в обычные национальные костюмы ханбок, обуты в резиновые туфли, а не в соломенные лапти, снимок был сделан, скорее всего, на сорок девятый день со дня смерти отца после заупокойной церемонии. Старшему и среднему лет тридцать-сорок, а младший, сидящий наискось от могильного камня, еще молод. Они улыбаются, их лица расслаблены, наверное, выпили за упокой души умершего и закусили. Наполовину развязаны тесемки на одежде, штанины брюк засучены — они похожи не на сыновей, похоронивших отца, а скорей на семью на пикнике, — настолько смотрятся умиротворенно. Во рту младшего, молодого человека с густыми бровями и широкими ноздрями, цветущая веточка.

Эта фотография была сделана в детстве Ёнчжуна. В его памяти были свежи воспоминания о том, как он пропустил уроки в школе и, стараясь сохранить благоговение, с печальным видом шел на кладбище, и как он был поражен безнравственностью и непочтением отца и его старших братьев, которые с улыбкой фотографировались перед могилой дедушки. Ни на одном лице не было скорби.

«Для вас все хорошо закончилось. Встретимся позже», — даже такие слова кто-то произнес. Маленький Ёнчжун зря лил слезы, думая, что узнал, каким бессердечным, эгоистичным и лицемерным существом является человек. Тогда, потеряв близкого родственника, он не мог понять, что творилось в его наивной душе; это чувство было похоже на смирение. А что может быть за печалью и горем? Там пустота. Это пустота на короткое мгновенье дает передышку человеку, который несет непосильное бремя жизни, следуя закону бесконечной цепи перерождений. В день полного освобождения от жизни они снова встречаются. Что он, маленький, мог знать о разлуке — грустной, но грубой, непочтительной, когда отправляли в пустоту человека, освободившегося от пут, предопределенных судьбой. Это была улыбка людей с одинаковой судьбой, согласных с предопределением, данным им природой.

Снова налетел ветер, и от лепестков цветов, кружившихся в воздухе, зарябило в глазах. Вспомнилась не только старая черно-белая фотография. Ёнчжун вдруг подумал, что отец умер. Как ни странно, это было мгновенье, когда он безо всякой причины, просто всем телом почувствовал это. Пришел и его черед вслед за младшим сыном, держащим во рту ветку в цветах, улыбаться на фотографии. Но Ёнчжуну даже вход в печаль, к которому он приближался неуверенными шагами, был не знаком. Он не чувствовал никакой печали. Только щека горела и пальцы дрожали — он находился в полной растерянности. Увидев, что с веток начинают облетать лепестки, Ёнчжун успел закрыть глаза до того, как они полетели ему в лицо.