Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Впрочем, зачем я говорю об этом вам? Не верней ли раскрыть вашу тонкую папочку, к которой вы возвращались в самые горькие часы, даже почти перед самым концом. Разве не вы писали об исторических перекрестках, о тех пограничных зонах, в которых под совокупным воздействием прощания и приветствия аккумулируется созидательная энергия сменяющих друг друга эпох и происходит отдача?

И разве в том, что я вспоминаю об этом сегодня, в том, что я мучаюсь вашей мукой и впитываю в себя вашу жизнь, уже нет заветного оправдания? С самого рождения мы включены в преемственность, над которой не властны разрушительные силы. Не в этом ли смысл услышанного вами отклика уходящему и наступающему, того, что рождается на рубеже?

Я опустил стекло, ветер пробежал по моей ладони, и мне почудилось, что кто-то пожал мою руку.

– Осторожней, – и я отчетливо увидел его мягкую усмешку, – ранняя мудрость опасна.

– Мудрости мне не дождаться, – признался я, – у меня есть некоторый темперамент и способность к сопереживанию.

– Может быть, это и роднит вас со мной, – сказал он печально.

Может быть. Но это я произнес про себя. Стоит ли твердить ему, что он расправился с самим собой, когда обуздывал свою южную кровь.

Сердце мое билось так часто, словно я взобрался на отвесную гору. Лицо Виктора, Олиного сына, вдруг мелькнуло передо мной. Стало быть, во мне уже совершалась тяжкая внутренняя работа, когда неожиданно для себя я одобрил его решение ехать в Москву.

Странный человек, с которым меня свела судьба, возроптал на свою зависимость от мира. Но, видно, мы слишком молоды либо слишком стары, чтобы избавиться от нее. А коли так, нужно не бояться быть смешным и участвовать в том, что истории и потомству, возможно, и покажется преходящим. Это и есть жизнь. И другой не дано. Я был глуп не тогда, когда бежал из родительского дома, а теперь, когда стал считать этот побег глупым. И я был прав, когда, обманув надежды Оли и ее мужа, поощрил их сына. Каждая весна должна узнать свое лето, всякая юность должна пройти через свой штурм мира. Все естественно, и смешного нет.

За окном стало совсем темно, в коридор то и дело выходили люди, я уже не мог вышагивать из конца в конец, как хозяин, и поэтому остановился у своей двери.

Подошла проводница и вручила мне мой билет. Я ее поблагодарил, еще немного, и я бы о нем забыл – и как бы я тогда отчитался?

– Все ходите, – сказала она, – все ходите…

– Я мужчина ходовитый, – ответил я, вспомнив ее словцо.

Она с сомнением покачала головой:

– Хорошо, коли так… Это бы хорошо.

Судя по всему, она успела трезво оценить мою жизнеспособность. Но ее недоверие огорчило меня. Неужели моя неустойчивость так очевидна? В таком случае, худо мое дело. Слишком рано поставил я на себе крест, слишком рано признал себя неудачником. Глупо взывать к смирению, к схиме, к отшельничеству, если ты весь, каждой клеточкой своего естества создан совсем для другого. Бессмысленно отрекаться от себя самого, как сделал это странный человек, подавивший все свои порывы, отказавшийся от женщины, от честолюбия, от счастья отцовства, для которого он был создан.

И снова с острой нежностью я подумал о Сереже. Вот она, моя ниточка, моя сладкая ниточка, связавшая меня с тайной будущего века. И для него, и для себя, для тех, кто вошел и еще войдет в мою жизнь, и для тех, кого я так и не встречу, я должен сделать еще немало. Скорее всего, они не узнают об этом, но вдруг это станет важным не только мне?..

Мои попутчики уже собирались. Неужели Москва уже рядом? Вокруг ничто еще не говорило о близости столицы, те же темные поля, та же тихая грусть осенней природы. И как всегда в минуты моих бесчисленных возвращений, я приник к окну, чтобы не упустить встречи с Москвой.

Как в тот далекий многолетней давности час, рождалось во мне знакомое волнение. И вновь эта сырая, пахнущая влажной землей и влажной листвой ночь начала неуловимо меняться. Тот же простор, тот же забубённый ветер, и вместе с тем что-то вокруг изменилось. И как всегда, я не сразу понял, что стало светлей.

Это слабое, словно пробившееся с другой звезды свечение долго не становилось ярче. Оно было предвестием, не больше того. Но я уже узнал, что всевластие природы – леса, ветра, полей, маленьких, едва угадываемых в душистой мгле озер, – это всевластие на исходе. Знал и все-таки вздрогнул, когда вдруг, точно рожденное взмахом одного рубильника, хлынуло в мои глаза золотое электрическое зарево.

И начали с фантастической быстротой размножаться железнодорожные пути, и поплыли навстречу вагоны, вагоны. Проносились здания – невысокие, длинные, с множеством окон или вовсе без них, уже видны были где-то внизу огоньки трамваев и автобусов, справа и слева обозначались освещенные вечерние дома, и мы влетели, въехали, вкатились в Москву и замерли у гулкого ночного перрона. Как много лет назад, меня никто не встречал. Я прошел со своим чемоданчиком среди носильщиков, кативших тележки с кладью, среди обнимавшихся, целовавшихся, вскрикивающих, возбужденных людей. Мелькали радостно-растерянные лица, пожилые и юные, какие-то шумные женщины, театрально сжимающие букеты, веселые молодцы в плащах и куртках и совершенно ошалевшие от грохота дети.