Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Она промолчала, глаза ее смотрели непонимающе, и в первый раз ему почудилось несогласие. Какие-то слова остались непроизнесенными, и он готов был поспорить, что слова эти были “фигли-мигли”.

После этого маленького и, в сущности, незначительного эпизода он не спешил излагать то, что казалось ему наиболее существенным: позиция оракула, над которой он посмеивался, втайне ему импонировала.

Отношения не могут стоять на месте. Они обязаны развиваться в ту или иную сторону. Наш друг любил повторять эту истину в неторопливой беседе в кругу сочувственных слушателей. Теперь ему предстояло убедиться в собственной правоте. Видит бог, он долго сохранял определенную стабильность избранного модуса. Но почти регулярное появление в доме молодого существа, безусловно притягательного, вдобавок послушного, почти поклоняющегося ему, наконец, отсутствие каких-либо обязательств, что, естественно, подразумевалось, – все это не могло пройти бесследно. Плохо веривший в женское бескорыстие, он был на сей раз и убежден и покорен этим истовым служением его особе.

Никакой самый иронический ум не устоит перед соблазном вознестись так высоко. Не устоял и он. Кроме того, шло время, ее диплом принял вполне реальные очертания, и всякого рода соображения деликатного свойства, сами по себе не слишком серьезные, когда речь идет о заочниках, также теряли свою ограничительную силу.

Та счастливая, надолго запомнившаяся им дата настала и, как скоро выяснилось, разделила его жизнь на две части – до и после. Но в тот вечер он этого еще не знал и сохранял все свое превосходство. Помнится, обнимая ее, спросил с усталой улыбкой:

– Довольна?

Она шепнула:

– Я об этом мечтать не смела.

Он рассмеялся.

Последствия, однако, были ошеломительны. Начать с того, что их близость раскрыла ему себя с новой – более лестной – стороны, и первое чувство, которое он испытал, было радостное удивление. После чего нахлынула острая благодарность, а вслед за ней небывалая и до той поры незнакомая полнота жизни.

Никогда еще утренние пробуждения не обещали таких значительных и насыщенных дней, никогда не ощущал он себя так уверенно, даже та тревога, о которой мы говорили, вечная тревога о том, что время уходит, а главное не сделано, то, что в нем заключено, – не реализовалось, это неизбывное – с детства – томление духа, казалось, оставили, освободили его.

Как мы уже упоминали, никак нельзя было сказать, что женщины не играли в его жизни большой роли. Но необязательные и скучноватые связи с увядающими книжницами с их вялым, почерпнутым из изящной словесности эротизмом показались теперь его преображенному существу донельзя искусственными, почти театральными. И все в ней, что еще недавно вызывало пусть добрую, но снисходительную усмешку – ее скромные знания, наивные реакции, неверные ударения и провинциальный выговор, ее словечки, подчас вульгарные, эти непременные “фигли-мигли”, – все это теперь не только умиляло, но и покоряло, казалось естественным и полновесным, как хлеб и вода.

Наступила пора открытий. Он каждодневно обнаруживал в ней новые черточки, некоторые оказывались для него совершенно неожиданными. Так, например, – кто мог подумать! – она была о себе довольно высокого мнения, что поначалу его удивило: так это не вязалось с голоском, задыхавшимся от волнения и неуверенности, с почтительным изумлением перед каждым его словом. Но выяснилось, что это не мешало ей верить в себя и самым лестным образом оценивать свою особу. Впрочем, он увидел в этом чувство собственного достоинства и понятное самоуважение человека, устоявшего в нелегкой юности. Да и как можно было не отдать ей должного, когда она легко и улыбчиво рассказывала:

– Я вообще самостоятельная. Был момент, я здесь оказалась совершенно ни при чем и работы не было, так я устроилась хлеборезкой. Ну и рано же вставать приходилось! На улице было совсем темно. Вот это было самое трудное.

А как раз в то утро, когда она вела свои речи, проснулись они поздно, солнце золотило книжные переплеты, он гладил жаркой ладонью ее голое плечо, и та пора была давно позади! Но душа его была полна сочувствия, и она, точно утешая и успокаивая, говорила:

– Собственно говоря, ничего страшного. Я выносливая, как все плебейки.

Он поморщился:

– Ну какая ты плебейка, что за терминология!

– А разве нет? – возразила она. – Особенно когда я смотрю на тебя, я это очень ясно вижу.

– Кто ж я, патриций, что ли? – пытался он шутить.