Леонид Зорин - Покровские ворота (сборник)

Он посмеялся, а она предложила с той непосредственностью, которая всегда его подкупала:

– Вы идите, а я у вас уберу.

И, не дожидаясь его согласия, сбросила туфли, подоткнула юбку и зашлепала в ванную, откуда вернулась с тряпкой и полным ведром.

– Ну, идите, идите, – сказала она.

Но он медлил уйти и смотрел на ее большие ступни, чрезмерно крупные руки, на клок волос, сбившийся на лоб.

Она сначала будто не замечала его взгляда, чуть слышно что-то напевая, скребла пол и вдруг, подняв свои перепеченные каштаны, виновато улыбнулась:

– Страшила я сейчас, должно быть, ужас просто…

Он отрицательно покачал головой.

– Отвлекаете вы меня, – вздохнула она, – идите, ключ где оставить?

Он объяснил ей и ушел. С тех пор она иногда заходила в его отсутствие, наводила порядок.

О жизни, которую он вел, о его друзьях и знакомых, о тех, кто составлял привычный круг его вращения, она не спрашивала никогда, и он частенько подумывал над тем, что это – врожденная деликатность или отсутствие интереса?

Иногда он кое-что рассказывал сам, она внимательно слушала, а ее немногословные, чисто эмоциональные комментарии всегда выражали собой безоговорочную поддержку его мнений и действий. В этом не было ни угодливости, ни вежливости – он был чутким человеком и легко почувствовал бы фальшивую ноту, да ей и не по силам было бы с ним хитрить, нет, он отлично ощущал, что ею владеет искреннее и неколебимое убеждение: все, что он делает, чувствует, говорит, все это конечная истина, оспаривать которую и кощунственно, и смешно. В чем, в чем, а в естественности ей нельзя было отказать.

Однажды она ему сказала:

– Я вас видела позавчера.

– Где же? – он удивился.

– В театре.

– Что ж не подошли?

– Так вы были с дамой.

Он пожал плечами.

– Ну и что из этого?

Она сказала:

– Интересная женщина.

Он подумал: а она не ревнива, и это открытие вызвало у него двойственное чувство.

– Только немолодая, – добавила она.

Он усмехнулся про себя и сказал:

– Я сам не молодой.

– Нет, – сказала она, – вы еще молодой. Вы долго будете молодой. И потом – вы красивый.

Он только руками развел, однако слова эти были ему чрезвычайно приятны. Женщины частенько лестно отзывались о его внешности, но это свидетельство показалось наиболее надежным. Что же касается своей молодости, то в ней наш историк испытывал большие сомнения. Ни в чем так не проявлялась двойственность его натуры, как в его отношениях с возрастом.

С одной стороны, он действительно ощущал себя молодым, склонен был согласиться, что молодым будет долго и даже – в этом он стеснялся признаться и самому себе – будет молодым всегда. “Молодая душа” – это стертое определение было удивительно к нему приложимо. И одновременно с отроческих лет он ощущал в себе нечто преждевременное, какой-то странный надсад, боязнь будущего, прежде всего в его биологическом выражении: ощущение быстротечности, развившееся к тому же в связи с избранной профессией, было ему свойственно в высшей степени.

Что поделать, столетия, спрессованные в мгновения, многовековые эпохи, умещавшиеся на трех страничках, действовали на него неотразимо.

Однажды он сказал ей:

– Да-а, дружочек, от фараона Нармера до фараона Аменхотепа Четвертого протекло больше времени, чем от Аменхотепа до нас с вами.

Она, по обыкновению, всплеснула руками, но он не был убежден, что это обстоятельство дошло до нее с тою же остротой, с какой каждый раз пронзало его.

Коротко говоря, он с его культом молодости едва ли не со школьной скамьи носил в себе что-то старческое, и это бесконечно его удручало. Хотя, если вдуматься, в этом была своя закономерность. Характеры создаются быстро, и впоследствии он научился, общаясь с детьми, прозревать их будущее. Другое дело, что со временем учишься не демонстрировать своих черт и черточек. От этого, однако ж, они не исчезают. Становишься удобней для окружающих, но не для себя. Так или иначе, те годы, которым бездумность придает главное очарование, годы, когда обычно не очень спешат взвалить на свои смертные плечи всю тяжесть мира и потому разгуливают, еще не слишком горбясь, он провел под ношей многих бесплодных забот.

С той поры эти меченные судьбой дети часто привлекали его внимание – вот бы остановить, думалось ему, тот смутный, головокружительный миг, когда решается их участь и из этой воспетой стихотворцами бездны возникает спустя положенный срок человек, худо приспособленный для мира.