Харри Мулиш - Расплата

Он не знал, куда деваться от угрюмых, темных глаз, смотревших на него. На левом глазу веко было чуть толще, чем на правом, взгляд от этого получался пронизывающим, и Антон чувствовал себя беззащитным. Такесу, должно быть, было за пятьдесят, но в его прямых, светлых волосах седина была заметна только на висках. Под мышками у него проступили большие пятна пота. Антону казалось невероятным, что перед ним сидит человек, застреливший Плуга в тот вечер, в ту голодную зиму.

— Я сказал что-то, чего ты не должен был слышать, — начал Такес, — но ты это слышал. А потом ты сказал то, чего не хотел говорить. Таковы факты, и поэтому мы сидим здесь. Я знал, что ты существуешь. Сколько тебе было тогда?

— Двенадцать.

— Ты его знал, что ли, дуболома этого?

— Только видел, — сказал Антон, вслушиваясь в слово «дуболом», звучавшее в связи с Плугом странно доверительно.

— Он ведь проезжал мимо вас регулярно.

— И я учился в одном классе с его сыном. — Выговаривая это, он вспомнил не мальчика, с которым учился, но взрослого парня, десять лет назад бросившего камнем в его зеркало.

— И того тоже звали Факе?

— Да.

— У него было, кстати, еще две дочери. Младшей — четыре года.

— Моей сейчас столько же.

— Как видишь, это не является смягчающим обстоятельством.

Антон почувствовал, что весь дрожит. Он оказался рядом с чем-то невероятно жестоким, с жестокостью, с какой он никогда не сталкивался — вернее, столкнулся когда-то, но тогда она исходила от человека со шрамом на щеке. Может, надо сказать ему об этом? Он не стал говорить. Он не хотел, чтобы у Такеса создалось впечатление, будто на него нападают; да и ничего нового для Такеса в этом не было. Рядом с Антоном сидел человек, для которого такого рода размышления давно остались позади.

— Рассказать тебе, что за тип был этот Плуг?

— Мне это не нужно.

— А мне — нужно. У него была плетка с вплетенной в нее проволокой, которой он сдирал кожу с твоего лица и с твоей голой задницы, и затем прижимал тебя спиной к раскаленной печке. Он вставлял садовый шланг тебе в задницу и накачивал в тебя воду, пока ты не выблевывал свое дерьмо. Не знаю, сколько народу он уничтожил сам, но еще больше — отправил на верную смерть в Германию и Польшу. Вот так. Его нужно было убрать. Ты согласен? — И так как Антон промолчал: — Согласен, да?

— Да, — сказал Антон.

— Хорошо. Но, с другой стороны, мы, конечно, знали, что почти наверняка они ответят репрессиями.

— Г-н Такес, — прервал его Антон, — если я правильно понимаю…

— Для тебя — Гайс.

— …я правильно понимаю, что вы оправдываетесь передо мной? Но я не собираюсь вас обвинять.

— А я и не оправдываюсь перед тобой.

— А перед кем же тогда?

— Этого я и сам не знаю, — сказал он нетерпеливо. — Во всяком случае, не перед собой, и не перед Богом, и не перед чем подобным. Бога не существует, и меня, может быть, тоже. — Указательным пальцем правой руки, тем самым, которым он когда-то нажимал на спусковой крючок, Такес выстрелил свой окурок в траву и посмотрел прямо перед собою. — Знаешь, кто на самом деле существует? Мертвые. Мертвые друзья.

В этот миг, словно для того, чтобы убедить его в существовании высших сил, маленькое облачко загородило солнце; цветы и ленты на могиле разом потускнели, серые камни стали еще рельефнее и тяжелее. А вслед за этим все вокруг снова залил свет. Антон спросил себя, не чувствует ли он расположения к человеку, сидевшему рядом на скамье, по некоторой двусмысленной причине — ибо через него передавалась Антону часть действовавшей тогда силы, и благодаря этому он не был более пассивной жертвой. Жертвой? Конечно, он был жертвой, хотя и остался в живых; но в то же время он чувствовал некую отстраненность, как будто все это происходило не с ним.

Такес закурил новую сигарету.

— Хорошо. Итак, мы знали, что могут быть репрессии. Да? Что может быть, к примеру, сожжен дом и что могут быть уничтожены заложники. Должны ли мы были из-за этого отменить акцию?

Он замолчал, и Антон посмотрел на него.

— Вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос?

— Разумеется.

— Я не могу. Я не знаю ответа.

— Тогда я скажу тебе вот что: ответ — нет. Ты скажешь, что твоя семья не была бы уничтожена, если бы мы не ликвидировали Плуга, и будешь прав. Это правда, но очень примитивная правда. Если кто-то скажет, что твоя семья осталась бы цела, если бы твой отец снял дом на другой улице, это ведь тоже будет правда. Просто тогда я сидел бы здесь с кем-нибудь другим. И если бы это случилось на другой улице, потому что сам Плуг жил бы в другом месте, — тоже. Так вот, все эти правды нас не интересуют. Единственная правда, которая должна нас занимать, — вот она: каждый был прикончен тем, кем он был прикончен, и никем другим. Плуг — нами, твоя семья — бошами. Ты считаешь, что мы не должны были этого делать, но тогда, анализируя мировую историю с твоей точки зрения, придешь к выводу, что было бы лучше, если бы человечества вовсе не существовало. Потому что не может вся любовь, и счастье, и доброта мира оправдать смерть хотя бы одного ребенка. Твоего, например. Что ты на это скажешь?