Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

Первый миг пробуждения, когда человек с трудом вырывается из объятий Морфея и, лениво потягиваясь, высвобождается от паутины сновидений, — этот первый миг для меня, как всегда, самый радостный. Точно с новым днем заново начинается жизнь. Точно вовсе не было вчерашнего вечера, отравленного тоской и болью. Темная ночь, в которой ничего нельзя различить, вбирает в себя все ночные кошмары.

Сегодня утром я чувствую себя рожденной из морской пены. Разумеется, это только сперва. Позже… позже все вечерние беды опять обрушиваются на меня. Чуть погодя выясняется, что и это утро — всего лишь продолжение вчерашнего дня, вчерашнего бытия, которое уже изначально движется к своему концу.

Ну? И каким же должен быть человек после такого пробуждения? Разумеется, бодрым.

Иногда мне даже выпадает счастье сохранить бодрость на целый день. Работа сама по себе уже источник бодрости. Она легко избавляет человека от многих неприятных мыслей. На работе некогда искать у себя пульс и отсчитывать его биение. Ты во власти тягот и бед других людей и потому забываешь о собственных.

Зато, когда кончается рабочий день, тяжелее.

По дороге в больницу, например, я уже напрягаю силы, чтобы отогнать усталость, боль и заботы, одолевающие меня.

А у его изголовья силы иссякают. Мне не на что опереться, чтобы сохраните бодрость. Она ускользает. И даже если мне удается ее удержать, он этого не замечает, мои усилия для него ровным счетом ничего не значат.

Он тихо хрипит. Нет, нет, еще нет!

Я опускаюсь рядом и начинаю равномерно поглаживать ему затылок. Легкий массаж — не могу видеть его угасшее лицо, его сжатые кулаки.

И вдруг я чувствую на себе его взгляд. Широко раскрытые глаза устремлены прямо на меня.

Ты проснулся? — глупо спросила я, только для того, чтобы что-то сказать, и машинально принялась массировать ему руку.

Он пристально смотрит на меня. Тепло, ласково, умоляюще.

Как ты себя чувствуешь?

Только взглядом он попытался ответить.

Он никогда не жаловался. Даже глаза его. Они оставались ясными и необычайно добрыми.

Пусть свыкнется с обстановкой, сказала я себе. Я должна говорить, должна дать ему время высвободиться из тяжких оков.

Какие сегодня чудесные горы и как они сверкают под солнцем! Они совсем близко. Хочется протянуть руку и коснуться их. Отчетливо видна каждая впадина и темно-фиолетовые тени ущелий. Удивительно красиво! Как театральные кулисы в глубине сцены. Яркая, веселая декорация…

Он медленно приходил в себя.

Ты знаешь, с трудом произнес он, не хочу умирать, еще рано! Улыбка чуть оживила застывшие черты лица. Широко раскрытые глаза устремлены на меня и готовы меня поглотить.

Ну что ты, я же с тобой, поспешно возразила я. Ведь я здесь для того, чтобы ничего не случилось!

Столько дел, которые я начал… Их надо закончить…

Времени хватит, не беспокойся!

Не знаю, не знаю. У меня голова перестает работать. Веки его дрогнули. То говорят — давай вправо, потом — влево, то одно неверно, то другое… Понимаешь, как сложно! Теперь у меня в голове такая каша, что я не в силах управлять своим телом. Руки вот с трудом поднимаю, не слушаются больше, видишь?

А ты в самом деле хочешь их поднять? Ты пытался? — пошутила я. Сколько раз ты пытался?

Еще ни разу! — улыбнулся он. Я ведь знаю, вышло бы, если б я всерьез попытался. А теперь нет времени, надо ехать, ты забыла? Ты знаешь, мне нужно в Джафну, он забеспокоился, ты разве не заправилась, как я тебя просил?

Ага, значит, мы опять на Цейлоне. Я смотрела, как дрожит его правая рука. Попыталась подложить подушку, но он нервно оттолкнул меня.

Ну, пожалуйста, идем, наконец, мы опоздаем! И надо к Вильсону заглянуть.

Но ведь Вильсона не будет дома, возразила я, пытаясь не оборвать эту тоненькую ниточку.

В самом деле! Тогда поищем его на обратном пути. Или поедем в Велисаро, он должен быть там. Диспансер давно обязаны были открыть, не понимаю, чего они тянут…

И опять мы ехали через джунгли, смотрели на огромных аллигаторов, которые блаженствовали в теплых лужах вдоль шоссе, любовались озорными обезьянами, перелетавшими с ветки на ветку.

Но так было раньше — не помню уж когда. Сейчас все иначе. Он не откликается, когда я массирую ему руку, бездумно, механически. Раз, другой, третий.

Его руки как будто ему не принадлежат. Они так крепко сжимаются в кулаки, что пальцы уже не распрямить.

А прежде… Как много он успевал сделать этими вот руками.