Душан Калич - Современная югославская повесть. 70-е годы

— Вы, верно, не все сказали мне? Как, говорите, он выглядит? — спросил он, вспоминая нищего, который вчера вечером караулил его перед кабаре, и его странное поведение. Решив, что это, может быть, тот самый человек, он нетерпеливо повторил свой вопрос: — Как выглядит тот человек, Ганс?

Ганс смотрел ему прямо в глаза. Он помолчал, словно колеблясь, а затем сказал:

— Таких нынче вы можете увидеть на каждом углу. Бедняга в солдатских обносках… Но мне кажется, человек этот не принадлежит к числу ваших друзей.

Рука Филиппа, державшая старика под локоть, опустилась, лицо побледнело.

— Я их жду, — произнес он по-сербски сквозь стиснутые зубы.

— Простите, не понял, — смущенно сказал Ганс.

— Пошлите этого человека сюда, — сказал Филипп и чуть не вытолкнул его за дверь.

Ганс попробовал что-то сказать, но тот закрыл дверь перед ним.

Спустя минуту-две в дверь постучали.

Филипп сунул за пояс револьвер и застегнул пиджак. Затем он быстро опустил плотную Штору и отрывисто скомандовал:

— Войдите!

Дверь тихо отворилась, и вошел тот самый инвалид, которому вчера вечером он бросил из такси несколько шиллингов.

— Вы меня ищете? — обратился он к нему по-немецки и недоверчиво смерил его взглядом.

Глаз нищего моргнул, не привыкший к полумраку комнаты. Не ответив даже мимикой, он быстро закрыл за собой дверь. Став по стойке смирно, козырнул и обратился на сербском языке:

— Да, господин полковник! Я вас ищу…

Его чистый сербский язык с провинциальным произношением смутил и обеспокоил Филиппа. Уже не было сомнений в том, что его преследователи все тщательно продумали.

Он положил руку на револьвер.

— Что угодно? — строго спросил он.

— Я друг капитана Милутина Радича, — тотчас же ответил нищий, немного растерявшись. — Меня зовут Лазар Симич, унтер-офицер запаса. Капитан, вероятно, рассказывал вам обо мне, господин полковник…

Филипп сразу же вспомнил эти имена, но этого еще было недостаточно, чтобы доверять пришельцу. Внешний облик калеки сбивал с толку. Трудно было представить, что это унтер-офицер югославской армии — мешала немецкая форма.

Капитан Радич рассказывал ему о нем, как о весьма уважаемом человеке и верном друге, но никто не упоминал, что унтер-офицер — инвалид войны.

— Я знаю унтер-офицера Симича, — сказал Филипп, шагнул назад и, резко отдернув штору, крикнул, выхватив револьвер: — Говори, кто тебя послал!

Нищий дернул головой, отстраняясь от снопа света, который ударил ему в глаз, и, увидев револьвер в руке Филиппа, испуганно улыбнулся. Однако вместо того, чтобы сказать что-нибудь, неторопливо стал снимать повязку с лица. Показался второй здоровый глаз, он заморгал и заслезился от боли, которую причинял ему дневной свет.

— Надеюсь, вы никого не ждете? — спросил, оглянувшись на дверь.

Филипп молчал. Пытаясь скрыть смущение, он стоял у окна с нацеленным на Симича револьвером. Нищий между тем ловко расстегнул китель и высвободил искусно замаскированную левую руку.

— Объясните наконец, что означает этот маскарад! — зло выкрикнул Филипп, пряча револьвер.

Нищий вновь встал по стойке смирно. Теперь — без кителя, лысеющий, обросший серой щетиной — он выглядел куда более несчастным, чем тот «инвалид», который культей и единственным глазом вымаливает подаяния, кляня свою злосчастную судьбу.

— Я думал, капитан Радич говорил вам все обо мне, — сказал он прерывающимся голосом. В этих словах робкой защиты слышался вопль сломленной человеческой гордости. Опустив голову, словно сам хотел увидеть свой жалкий облик, он добавил: — Нет, наверное, не говорил… Капитан не мог вам этого сказать… Он был взбешен, когда узнал, каким ремеслом я промышляю.

Филипп подошел к нему. Он готов был плюнуть ему в лицо, как самую последнюю мразь выбросить за дверь, чтобы его проклял сербский род. «А за что?» — спросил он себя, увидев слезы в глазах Симича и свое собственное лицо, склоненное над унитазом, куда он спустил свой ничуть не меньший позор.

И нищий распрямился. Расстояние между ними было слишком мало, чтобы можно было обманывать друг друга. Больше им нечего было скрывать. Симич готов был отвечать на любой вопрос ощетинившегося полковника. И тем не менее молча стоял перед ним, всем своим оцепеневшим телом и пригнутой головой являя немой укор в ответ на невысказанную ругань и брань за то, что посрамил свой род и замарал воинскую честь. И в какой-то момент он пожалел, что полковник молчит, не выспрашивает, что довело его до такого позора.