Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

«Давай-ка иди по краю тротуара, будешь казаться чуть повыше».

«Не идти же мне на цыпочках», — огрызался я.

«До первого угла можно и потрудиться».

Насмешки насмешками, но среди парней всегда находится какой-нибудь Эди Рожич или кто-то еще, кому втайне даже нравились их причуды, кто украдкой мечтал взлететь высоко-высоко, прямо к их мансардам, и писал им записочки. Получив очередное послание, избранница тотчас прибегала к моей матери за доверительным советом. Я в таких случаях всегда находил предлог быть поблизости, пока записка переходила над столом из рук в руки и женщины вполголоса разгадывали скрытый смысл фраз.

Когда взволнованной гостьей была Зора, которая изучала в гимназии французский, она во время чтения письма хоть раз да восклицала: «Mais, c’est incroyable!» [32] «Но это невероятно!» (франц.) Я не мог сдержаться и передразнивал ее: «Mais, c’est incroyable!» И сейчас же получал от матери по губам.

Когда же счастливой обладательницей письма была Ивона, которая в торговом техникуме, к своему великому сожалению, изучала немецкий, непременно раздавалось: «Aber so was?» [33] «Ну так что?» (нем.) «Aber so was?» — тут же вторил я, поскольку не мог совладать с собой.

Мать молниеносно выбрасывала руку и кончиками пальцев так сильно шлепала меня по верхней губе, что ломило челюсть, а губа бесстыдно раздувалась и походила на рыльце.

Однако это давно уже не пролог. Но еще и не повесть, которую я обещал рассказать.

Когда-то в Зеленой Яме была компания, по вечерам она собиралась на углу Безеншковой и Звездной под фонарем, свет попадал и в нашу подвальную комнату, потому-то, наверное, в детстве я был, как говорится, немного со странностями. Утром и после обеда ребята рассеивались по школам и службам по всему городу; на обратном пути одни заворачивали на летнюю гимнастическую площадку «Сокола» в Водмат или на Табор, другие в Дом святого Винцента в Зеленой Яме или в Салезианский дом в Кодельево, третьи шли прямиком на футбольное поле за Колинским, гоняли там мяч или выделывали разные спортивные трюки. И только после ужина все появлялись на улицах, сперва у своих ворот, усталые, еще вялые, руки в карманах брюк, переполненные впечатлениями прошедшего дня, победами и обидами, которые каждый поначалу переваривал в одиночку. Оно и понятно: ведь то, что вдалбливал староста «Сокола» на летней гимнастической площадке, сильно отличалось от того, что твердили капелланы в Доме святого Винцента или салезианцы в своем Доме, а третьим — Фриц Бежан и Миро Перч в перерывах между тренировками на поле за Колинским. Впрочем, с наступлением сумерек приобретенные за день знания быстро испарялись. Компания состояла главным образом из школьников, практикантов, приказчиков, подмастерьев — детей служащих трамвайного парка, железнодорожников и рабочих химической фабрики, от которых зимой пахло фасолью и моченой репой, а летом их желудки разъедал противный ячменный кофе. Их объединяло желание поднять настроение, нетерпенье, мальчишеская жажда возмужания, и вот уже руки вынуты из карманов, ребята направляются к фонарю. Они сходились, и тут же раздавался смех, а затем начиналось самое сокровенное, самое дорогое, самое волнующее — доверительный мальчишеский разговор, которому не было конца и края. Позже, почти ночью, приходили Иван Пипп с гитарой и его Санчо Панса Алберт Кариж: стоило Алберту поприветствовать всех своим звонким баритоном, стоило Ивану забренчать на своей гитаре, тронуть хотя бы одну струну, ребята, как по команде, выстраивались цепочкой во всю ширину улицы, затягивали песню и шли потихоньку до конца Звездной, которая выходила в поле, а потом так же медленно возвращались к фонарю на перекрестке. Может быть, эти серенады предназначались девчонкам, томившимся в своих мансардах, мол, мы опять здесь, такие же неприкаянные, как и вы, но уверен: больше всех радовался пению я и прочая малышня, которая давно должна была быть в постели, а тут вдруг оказывалась причастной к бурлящей жизни. Правда, любовных песен ребята не пели, нет, в основном они распевали куплеты, в те времена исполнявшиеся комиками Ежиком и Йожеком на сцене Клуба пенсионеров на Миклошичевой улице. Поначалу песенки были как бы знакомством с большим, далеким миром и за сердце не брали: в них говорилось о финансовом банкротстве промышленника Кругера, о беспощадном сердце несравненной Греты Гарбо… Потом звучали более близкие мотивы о «Люблянице, протухшей речке, что триста лет уже смердит», «о несчастной бродячей собаке в наморднике», о «постных днях», а когда Гитлер занял Чехословакию, куплеты превратились в острые частушки. Такие боевые, что у меня по телу пробегал озноб, от волнения я не запоминал слов и теперь помню лишь наш, словенский лирический припев: