Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

О какой же любви пойдет речь? По кому, как говорится, я сходил с ума? По гимнастам из «Сокола», с Водмата и Табора, по танцовщикам из кафе «У Малисса», которых в свое время разогнала полиция, по всем без исключения активистам, интернированным и партизанам: по Борису Прелчу, Винко Почервину, Милану Смоле, Тоне Фрасу и Людвику Фрасу, Эди Рожичу и Павлу Балоху. Коммунистов я тоже любил. Любил пятерых конспираторов, которые собирались в кафе Ласана, что за химической фабрикой: Здравко Маркича, Радо Когоя, Фрица Бежана, Зорку Окретич и Тину Корошец. Любил приходских прихлебал из Салезианского дома и членов юношеских комитетов, которые позже стали белогардистами и домобранами [31] Участники контрреволюционного движения, возникшего в Югославии во время второй мировой войны и возглавлявшегося католической церковью. : Цирила Шкоберне и Метода Шкоберне, обоих Межнаров — Само и Бориса, Преков — Лойзе, Янеза и Йоже, а также младшего Прека, Павле. Я любил доносчиков, провокаторов из домобранов, неудавшихся студентов, Стане Коленча и Марко Селана, еще больше мне нравилась сестра Марко, барышня Мария. Я любил предателей словенского народа — Карла Шерая, Водника Янеза и Менарта Битежника по прозвищу Попугайчик, но любил и Франца Безлая по прозвищу Франт, который их ликвидировал. Я любил неприкаянного Ладо Рожича. Я любил итальянского солдата Марио Белардини, любил учителя итальянского языка из гимназии на Веговой улице, фашиста Луиджи Меласси, любил весь итальянский гренадерский офицерский хор из казармы На Полянах и одного безымянного итальянского солдата, по всей вероятности из Калабрии. Я любил трех солдатских потаскух: уличную девку Францку Тратарову, тех, что покрасивее, — высокомерных Милену Кракар и балерину Валерию.

Почему я любил таких разных людей? Да потому, что был ребенком, чье сердце распахнуто настежь. Винко Почервина — просто оттого, что тысячу раз слышал, что и он любит меня, Здравко Маркича, за то, что, обладая, как пылкий коммунист, даром убеждать, уверял меня, что плотская любовь между девушкой и юношей не грех, а, наоборот, вершина союза мужчины и женщины; любил Милана Бассина: он был самым неловким причетником, господин Урбанек частенько во время обедни выгонял его из церкви, но ведь это был и самый одержимый футболист в Кодельево и в Зеленой Яме; Тоне Фраса — он имел смелость в любую минуту, где угодно закричать во весь голос: «Да здравствует Россия!»; Францку Тратарову — она так вдохновенно и неутомимо делала свое дело, что распутство походило на привычное самобичевание; итальянского солдата Марио Белардини — он сделал Марице Почкай самого красивого ребенка в Зеленой Яме, да еще подарил ей граммофон с пластинками, под которые все предместье плясало по праздникам; калабрийца — он был самым замухрышистым среди итальянских солдат, терпеливо ожидавших своей очереди к Францке, самый замызганный и самый терпеливый, впрочем, он так и не дождался своего. А почему я любил Эди Рожича, Цирила Шкоберне, Бориса Прелча и Милену Кракар, этих четверых больше всех, почему я любил их, я и сам не знаю.

Я спрашиваю себя, были ли вообще у меня враги? Разве что рыжебородый деспотичный карабинер из Фриуля, но его я, пожалуй, больше боялся, чем ненавидел: у меня не было уверенности, что именно он и есть тот дикарь, который убил Милана Смоле, и ни тогда, ни позже мне не удалось ничего узнать об этом. Возможно, я относился враждебно к Винко Тержану, он оставил Ленке Шкоберне двойняшек и сгинул, как последний трус, черт знает куда, не было его ни среди партизан, ни в числе белогардистов. Да и мать я не слишком любил, что вполне естественно для подростка, склонного болтаться по улицам: мне не очень-то нравилось, когда меня упрекали в глупостях, которые я делал, или же наступали на пятки. Но враждовать — по-настоящему ни с кем я не враждовал. Я любил даже Ивону Крамар и Зору Кранец, из-за которых мне частенько доставалось, хотя и понапрасну.

Эти девушки, первая — ученица торгового техникума, вторая — гимназистка, всю войну самозабвенно просидели над годовыми подшивками довоенного загребского киножурнала, Не отрываясь, они любовались фотографиями актеров и актрис и с журналами за пазухой порхали как пташки по Безеншковой улице из одной мансарды в другую. У них были свои кумиры: Дон Амек, Роберт Тейлор, Карола Ломбард, Элис Фэй, Митци Гейнор, Лоретта Янг, Кэри Грант, Тиррон Пауэр… К этому англосаксонскому перечню красавцев и красавиц я мог безнаказанно прибавить еще какого-нибудь француза или француженку, скажем Мишель Морган, Жан-Пьера Омона и Симону Симон, но не дай бог упомянуть Сибиллу Смит, Марику Рокк, Вернера Дитриха, Кристину Зодербаум, Мари Дени, Освальда Валенти или Амедео Наццари. Ах, эти итальянцы и немцы такие приторные, такие противные… Я раздражал девчонок еще сильнее, если напоминал о фильме, шедшем тогда на экране, например о «Военном пилоте» Лючано Серра, «Ночи мщения» и тому подобном. Нет, они не кипятились, лишь страдальчески закатывали глаза, и не оттого, что речь шла о сюжете итальянской или немецкой картины; все решительно киноистории казались им смертельно скучными. Их интересовали только актеры и актрисы. Они могли часами говорить о сдержанной улыбке Фрэншота Тона, который никогда не показывает зубы, о его тонких, подвижных губах, особенно о правом уголке, где якобы таилось главное очарование его улыбки. В том же духе — о бровях Тиррона Пауэра, о живом, открытом взгляде Элис Фэй, о фигуре Каролы Ломбард, самой красивой женщины на свете, которая именно на высоких каблуках умеет подчеркнуть красоту каждой части своего тела: груди, бедер, ног. Постепенно девчонки превратились в карикатуры на киноактрис, которыми они себя воображали, у них даже походка изменилась, из-за чрезмерного жеманства они стали предметом насмешек зеленоямских парней. Обеим приходилось нелегко, стоило им, оторвавшись от журналов, отправиться куда-нибудь по просьбе родителей, скажем в пекарню или магазин. Ивона Крамар, которая свою мать Аницу называла не иначе как Ann, всякий раз скрещивала на груди руки и умоляла: «Ann, я очень прошу тебя никогда никуда меня не посылать!» Выйдя из дома, они обычно просили меня сопровождать их: в мальчишеском обществе они чувствовали себя под защитой, вели себя более непринужденно, а потому и парни были не столь ядовитыми. Впрочем, девицы не испытывали ко мне особой благодарности и, шагая рядом со мной по мостовой, требовали: