Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

На столе в беспорядке разбросаны карты, битые валеты, потерявшие силу короли, вершители судеб тузы, униженные дамы, поверженная, деморализованная армия; несчастными выглядели и две перламутрово-белые игральные кости с черными точками, похожими на глазки голодных детей, и деревянные фишки рядом с открытыми нардами, словно раскатившиеся по дороге колеса разбитой машины.

Ему было любопытно, как тут люди проводят старость. Взглядом поискал знакомых, никого не нашел. За столом сидели бодрые старики с раскрасневшимися лицами, один с голым розовым черепом, его лицо казалось более знакомым, чем остальные, все сидели, откинувшись на спинки длинных, обтянутых черной кожей диванов.

— Как ты проводишь старость? — присев, спросил Шерафуддин у человека со спокойным взглядом, в прошлом мастера-строителя.

— Слава богу, хорошо, — ответил тот, стараясь изобразить на лице удовольствие, и сдвинул феску на глаза, — с тех пор, как вышел на пенсию.

— Что значит «хорошо»? — настаивал Шерафуддин. — В твои-то годы — и хорошо?

— Говорю тебе, хорошо. Я здоров, могу есть и пить сколько влезет, никаких забот, как говорится — лень, отвори дверь, а такого в моей жизни никогда не бывало.

Шерафуддин поразился: ну, там, немощные, больные, увечные, но чтоб здоровый человек — и «лень, отвори дверь», что ж тут хорошего?

— И тебе не надоело? — спросил он.

— Мне, ей-богу, нет, — подняв в знак протеста брови, ответил строитель, — знал бы ты: я живу с того дня, как вышел на пенсию.

Шерафуддин подумал: понятно, всю жизнь ты бедствовал, а теперь счастлив — можно и поесть, и попить, ничего не скажешь, ты вполне доволен…

Другой, с маленькой головкой, длинным носом и густыми, торчащими из-под фески волосами, пожаловался — никак не может наладить контакт с дочкой.

— Что ей интересно, мне не интересно, я не могу такого выносить: вскочит, оденется, схватит кусок хлеба, набьет рот и бегом, сломя голову, по лестнице, вот и весь завтрак… Сесть бы ей по-людски, выпить кофе с молоком, ну, чай, масло, поесть бы, как человеку. Или захочется мне домашнего хлеба, замесила бы пшеничных лепешек, где там, знаешь, какие у нее ногти? — Он с мученическим видом отмерил пол-ладони. — Вот такие. У меня еще две дочки, замужние. Прихожу и вижу — мешаю, у них свои дела, дети, вообще все свое. И три сына. Пойду к одному, а ему не до меня, иду к другому — то же самое, и у третьего… как посмотрю на них, подумаю: лучше всего дома. И дочкам, и сыновьям горя мало, никто не придет, не спросит: папа, почему ты все один, бог с тобой, или у тебя родных нет, ты что, один на белом свете, иди к нам, сын за тобой ходить будет, жена, — ни боже мой! Тебе, папа, и дома хорошо.

Семидесятипятилетний старик с улыбчивым лицом и живым взглядом рассказал:

— Правду тебе говорю, такого не было с тех пор, как у свиньи хвостик завился, каждый под старость нищий, кроме богатых, понятно, а наше общество взяло нас на себя. Ем четыре раза в день. Утром встану, позавтракаю, потом кофе и сигарета, потом в кафану. Сижу до двенадцати, бегу домой, не могу дождаться обеда. В час обедаю, выпью стакан беванды [74] Беванда — вино, смешанное с водой. , ложусь вздремнуть, просыпаюсь голодный, жена уже знает, несет бутерброд, чашку молока, вот и полдник, потом снова в кафану, к людям… В семь вечера домой, опять голодный, едва дотерплю до ужина, в девять ложусь, просыпаюсь в семь, и точно известно: как лягу, так и встану, на том же боку, даже из книг не знаю, где у меня сердце, не очень-то верю, что оно есть у человека. Семьдесят пять, а не труд взобраться на гору, с молодым парнем справлюсь.

Вот так. Шерафуддину понравился его рассказ, неплохо, подумал он, этот решил проблему на свой лад. Один лидирует в ритме жизни, другой — в здоровье, а тот, домосед, в образованности.

Ему было интересно поговорить с человеком, сидевшим за соседним столом, тот шевелил губами, творил молитву. Спросил, как он себя чувствует, как проводит дни. Старый мусульманин посмотрел на Шерафуддина, улыбнулся и продолжал молиться. Пусть говорят другие. Он не выходит из мечети, здесь сидит между намазами, с раннего утра до ночи, домой ходит пообедать и только следит — не пропустить бы время молитвы.

Немного дальше, по другую сторону, сидел невероятной толщины человек, производивший впечатление дебила. Он не переставал улыбаться, показывая крупные зубы, на нем было длинное зимнее пальто, трость, на которую он опирался, на голове берет.

— Разве не так? — обратился к нему Шерафуддин, увидев его улыбку.