Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

— Вот кто умеет жить на пенсии! Постоянная активность, не то сразу одряхлеешь, — показал на Шерафуддина один из них. — Посмотри, а ведь шестьдесят с хвостиком…

— Кто сказал «шестьдесят»? — строго глянул Шерафуддин на шахматистов. — Милиция! Где милиция! В тюрьму их…

— Слушай, я серьезно…

— И я серьезно, выбирай выражения, — ответил Шерафуддин и представил Зинку как свою племянницу.

Социолог и бывший социолог вели полный сарказма спор о том, считать ли прогрессивным восстание Градашевича против турок, как утверждал социолог, поскольку оно имело целью низвержение отсталой империи, или реакционным, как утверждал бывший социолог, потому что Градашевич собрал вокруг себя феодалов-консерваторов именно в тот момент, когда султан задумал провести реформы и европеизировать государство.

— Ты в этих вещах не разбираешься, пусть Шерафуддин…

— Шерафуддин, бога ради, хоть ты скажи, долго мне еще ждать?

Социолог был низкорослым, а лицо бывшего социолога украшали две косые, пересекавшиеся где-то на середине лба глубокие морщины, и вид он имел свирепый.

— А в чем дело? — Шерафуддин по привычке обратился к одному, но ответил другой.

— Да вот каждое утро, когда разворачиваю газету, две последние страницы изучаю: нет ли там его портрета, — начал социолог, глядя на старого приятеля.

— Ну, что касается этого, — ответил бывший социолог, — не сомневаюсь: моя судьбина — вскоре остаться без лучшего друга, да что поделаешь…

— Мы держали пари, я считаю, он уйдет лет на десять раньше меня, самое малое…

— А я считаю, ему не пережить и этой весны.

Шерафуддин спросил, каково расположение сил на шахматной доске, и бывший социолог ответил:

— У него спроси, луплю его, как…

— Кто кого лупит, результат покажет.

— Важен не результат, важно, кто мастер. Ну скажи, скажи человеку, кто из нас мастер. Как я ему утром врезал, — бывший социолог свел брови, нахмурился, словно устрашая противника, — утром я его снова расколошматил. Учу, учу, ничего не помогает, и не поможет, некоторым никакой силой не вобьешь в голову…

— Не все же такие талантливые.

— Это точно, но ты меня поражаешь, просто не знаю, что с тобой делать, давай, давай, — тянул друга за рукав бывший социолог.

Социолог отмахивался, упирался, говорил, что шахматы никуда не уйдут, а Шерафуддину всегда интересно его мнение.

— Так ты же предмета не знаешь.

— Кто не знает предмета? Это ты не знаешь предмета.

— Вот пусть человек скажет… Да куда ты, чего торопишься! — закричал бывший социолог, когда Шерафуддин приподнял шляпу и схватил Зинку за руку.

— Ничего, ничего, пускай идет, — сказал социолог, — я его еще научу играть в шахматы, и здесь, именно здесь.

— До такого я никогда не дойду, — в бешенстве прошипел Шерафуддин, — чтобы стать твоим партнером и чтобы полем боя была шахматная доска, никогда!

— Да, да, да, именно ты и именно здесь, — стучал социолог пальцем по доске. — Я тебе говорю, не всегда ты будешь таким нахальным.

— Все же он не высказал нам свою точку зрения, — вспомнил бывший социолог.

И тогда Шерафуддин подошел к социологу, шепнул ему что-то на ухо, потом шепнул что-то бывшему социологу и удалился с Зинкой, оставив обоих в растерянности.

— Видал?

— А разве я тебе не говорил?

— Он сказал, что я прав.

— Нет, он сказал, что я прав.

Они стояли и спорили, кому и что он сказал, а Шерафуддин быстро шагал, время от времени оглядываясь, улыбаясь и помахивая рукой. Бывший социолог повернулся к другу:

— Ты посмотри на него — ветер в голове, а ведь уже шестьдесят… Правда, всего несколько месяцев как исполнилось, он еще не примирился с судьбой, обманывает себя, борется, как узник в первые дни заключения: не ест, не пьет, ни с кем не говорит, не отвык от воли и жизни, каждую минуту ждет, что тюремщик отопрет дверь и скажет: «Собирай вещи, иди с богом, чтоб глаза мои тебя здесь не видели»… Или как рыба: наглоталась отравы, всплыла, пожелтела, а все ходит кругами, глупая, пока не уснет, и ее понесет по течению.

Социолог не согласился с мнением друга, ему показалось, в том говорят злоба и зависть. Шерафуддин прожил жизнь затворником, сказал он, дом — институт, институт — дом, больше ничего, а теперь он свободен, никаких забот, впервые может всей душой насладиться прогулкой, остановиться у витрины, посмотреть на прекрасный мир вокруг, раньше он его не видел, понятия не имел о его существовании, одни студенты да ассистенты.