Милорад Павич - Современная югославская повесть. 80-е годы

Шестьдесят лет. Что видно с этой вершины, на которую ты безропотно обязан подняться, прежде чем свалишься вниз, в пропасть? Можно ли остановить время? Это проблема, вечная проблема времени. Сейчас, в эпоху стандарта, в цивилизованных странах, думал он, социальных проблем почти не существует, так или иначе они решены, с ними сталкиваются лишь те, кто вынужден с горячими проклятиями их решать. Болезни, старость, смерть — вот химеры, стоящие поперек дороги у человека, вот с чем приходится считаться… Болезни, старость, смерть.

С тех пор как он вышел на пенсию, он ни разу не был в кафане. Боялся встречи со старостью. Он знал, о чем говорят старики за столиками: «А у тебя какая?» — «Почему же, мать их?» — «Э, не нужен мне нищий». — «Говорят, увеличат на шесть процентов». — «А я слышал — на семь». — «Первого будут давать или как раньше?» — «У тебя комната теплая?» — «Когда ты вышел из больницы?» — «Вот и хорошо, вот и ладно, дома лучше». — «И сын так говорит»…

Разве это жизнь? Но с ним такого произойти не может, медленное, длительное умирание не для него. Он хватался за дела, старался помочь людям сколько было сил. До сегодняшнего дня. А теперь?

Гериатрия. Геронтология… менопауза… андропауза. Климакс у женщин… у мужчин он наступает на десяток лет позже, сопровождается резким ослаблением потенции. У женщин на фоне климакса бывают даже психические сдвиги. К дьяволу, какие еще сдвиги? Что происходит с женщиной, когда у нее возникают такие сдвиги?.. Мужчины при климаксе тяготятся работой, манкируют своими обязанностями, становятся беспокойными, раздражительными или мрачными. У иных неожиданно усиливается сексуальность, они меняют любовниц, хотя много лет женаты, и все такое.

Да, шестидесятилетие. Последние годы он жил в постоянном страхе перед этой неотвратимой божьей карой. В шестьдесят лет окончательно расстаешься с работой, то есть оказываешься выброшенным из общественной жизни, исключенным из нее навсегда. Что же впереди? Он начнет избегать людей, общества, прятаться. Останется уйти в лес, к диким животным. Как это делалось в древности? «Отвели дедушку в лес и бросили на съеденье зверям». Шестьдесят лет, ужас! Вот так человек, осужденный на смерть, ждет казни, дело только в формальностях, он еще имеет право на кассацию, но после всех оттяжек неизбежно получит отказ, решение вынесено, о помиловании не может быть речи, приведение приговора в исполнение неминуемо.

И нечего думать о работе, о своей, привычной, он обязан думать о старости… О смерти!

Смерть… Медведка, ввинчиваясь в свежую могилу, никогда сразу не бросается на мертвеца, как полагают. Труп, ее пища, не самое главное, хотя этого можно было ожидать… И жук-рогач тоже. И крыса, та, которую мы с трудом — по усам и лапам — отличаем от небольшого зайца, она и паруется с одним из видов зайца. Нет, проникая в могилу с большой скоростью, разбрасывая землю во все стороны, добравшись до человеческого трупа, она вдруг резко останавливается. Разглядывает, удивляется, проверяет. Кто он? В чем состояло его умение, ошибка или недомыслие? И какова пища? Совсем не безразлично, старец это со скрюченными руками и ногами, с иссохшей грудью, лицом и животом или пышнотелая женщина с горой жира. А может случиться, девушка в расцвете молодости, с тонкой, мягкой, душистой кожей, не дубленой и обвисшей, как у старика, санитар еще никак не мог воткнуть иглу с жидкостью, растекающейся по телу, о которой врачи говорят: «Половину сам пьет, половину Шарцу отдает». А другая крыса, наоборот, не стоит на месте. Она пританцовывает от радости, носится по жилищу недавно прибывшего, кувыркается, покрываясь землей, и только потом, закончив свой танец, подбирается и вонзает стальные зубы в самое лакомое место, так же как все животные, включая человека, ведь прежде всего жертву надо проколоть…

Может быть, это бедолага чиновник, всю жизнь промаявшийся с нищенским жалованьем и дороговизной, или рабочий, что в радости живет, его и кручина неймет? Или силач, прославившийся длинным языком и бранью? Неужели правда теперь он лежит пластом, здесь, передо мной, в мрачной келье с навеки закрытыми дверями, без своего орудия труда, он, до последней минуты судорожно сжимавший его в руке?

Шерафуддин устал, взмок от ходьбы и даже не замечал прохлады. Расстегнул старомодное пальто из твида, снял шляпу, остатки волос поднялись дыбом, и по мощеной улочке начал спускаться к парку. Еще недавно это было время работы, а не прогулки.