Мати Унт - Осенний бал

По пути Иллимар немного рассказал про историю Адама и Евы, которую они с Феликсом ставили. Еву играла Аста, Адама — Ханнес. Иллимар сказал, что таких напряженных репетиций у Феликса он еще не видел. Я спросил насчет концепции, как филолог, не могу пройти мимо таких расспросов, хотя мне сто раз говорили, что произведение искусства объяснить нельзя (это своего рода защитный рефлекс). Иллимар отказался говорить о своем тексте, сказав, что в данном случае это неважно. Все равно это лишь возможность играть, сказал он. Я помогаю актерам насколько могу. Режиссер и я, литератор, — мы лишь слуги актера. Мы делаем все, чтобы они могли себя раскрыть. Их самоосуществление — дело сугубо личное. Оно выражается в отношениях между людьми. А отношения между людьми — это и есть сущность театра. Точнее: человеческие отношения плюс игра. Жизнь театра — это реальная жизнь. Как и игра, и именно потому, что игра, на сцене не делают искусство, на ней живут. Это соприкосновение с самой жизнью, из которого искусство может возникнуть, а может и не возникнуть. Что же, искусство — это побочный продукт? Иллимар усмехнулся: откуда мне знать? Феликс говорит, что не искусство важно, важна жизнь. А какая тема? — спросил я. Любовь, ответил Иллимар. Любовь как божественное состояние, любовь как искупление, любовь как сон и любовь как катастрофа. Мне показалось, что наступила рождественская суббота, всю дорогу валил густой пушистый снег. Под конец я спросил: вот посмотри на эти дома, сколько в них людей, которые живут ненастоящей, вегетативной жизнью, которые всю жизнь прозябали, — и что же, только потому, что они не попали на сцену? Может быть, устало ответил Иллимар. И ты веришь, что театр — единственная возможность жить духовной жизнью? — спросил я. Несомненно, ответил Иллимар, потому что это единственная в нашем мире профессия, когда частная жизнь и работа принципиально совпадают, потому что я не знаю никакой другой работы, которую можно делать просто живя. Значит, город должен вас из зависти уничтожить? — спросил я. Он бы мог играть с нами вместе, ответил Иллимар. Как? Я не знаю. Но ты согласен со мной, что мир надо изменить? — спросил он в ответ. Мир или театр? — спросил я. Мир через театр, ответил Иллимар. Почему? В каком направлении изменить? Через эксперимент. Искусство — это путь в неведомое, искусство — это риск, искусство — это тайна, искусство — это опасность.

Я побывал на репетиции. Видел, как Адам жжет деньги. Он полуголый, а тревожное пламя горящих денег освещает его (Ханнеса) худощавое усатое лицо. Когда деньги догорели, он начал тихо раскачиваться, словно под музыку, слышную только ему одному. Он делал это так, что мне показалось, будто я слышу музыку, и эта музыка усиливалась вплоть до фортиссимо, когда Адам стал мазать всего себя пеплом. Раз Адам идет в мир, он должен очистить его от скверны, в том числе и от денег, сказал сидевший рядом Иллимар и гордо добавил: это моя мысль, они ее развивают. Я сразу не понял, и Иллимар зашептал, что тут происходит новое сотворение мира, связанное, разумеется, с новым первородным грехом. Мир полон материальной скверны, идущей от старого общества, а Адам расчищает себе жизненное пространство. Он сжигает деньги, разбивает в куски холодильники, сбрасывает автомашины в пропасть. Адам топтал ногами резиновые машинки, которые жалобно визжали, как поросята. Потом рвал какие-то книги. Это амбивалентное действие, прошептал Иллимар. Это и очищение и святотатство одновременно. Репетиция произвела на меня сильное впечатление. По одному этому отрывку видно, как интересно целое, сказал я. Пламя от горящих денег стояло перед глазами. В том же году в Париже жгли машины, анархисты размахивали черными флагами. Маркузе сказал, что на улицах Парижа объединились баррикада и танцплощадка и пианино с джазовым пианистом подошло баррикаде, хотя по танцплощадке и текла настоящая кровь. Мишель Рагон продолжил: «Майская революция вновь открыла идею праздника, идею представления жизни и смерти. Сорбонна, Одеон и Латинский квартал — все было один большой happening ». Я все это видел в газетах. Это еще не была моя Испания. Иллимар сказал рядом: Адам создает себе рай, он там без имени, он там свободен до первородного греха, когда он становится личностью, познает добро и зло, получает имя и вновь теряет свое счастье. Индивидуализация — это грех, и грех — это индивидуализация. В этот день у меня не было времени смотреть дальше, надо было спешить в университет. Вечером я пошел к Иллимару с Астой в гости.