Мати Унт - Осенний бал

Дома я сказал жене, что был у Иллимара и что дела его плохи, но в подробности вдаваться не стал. Я заснул мертвым сном. Разбудил меня резкий звонок в дверь. Было уже одиннадцать утра. Я встал, открыл дверь и впустил смущенно улыбающегося Иллимара. Извини, что так рано, сказал он. Я отвел его на кухню, спросил, хочет ли кофе, а когда он сказал, что хочет, поставил воду и пошел в спальню предупредить жену. Я вкратце рассказал ей обо всем и сказал, что пусть лучше побудет в постели и на кухню не выходит. Когда я вернулся, вода уже кипела. От Иллимара я не ждал никаких рассказов, все было ясно и так. Но ему, видимо, надо было рассказать, спросить, в чем-то себя убедить. Пиджак у него был в сигаретном пепле, руки дрожали. Эти ужасные ночи, когда рушатся так называемые браки, — может ли посторонний вообще представить себе, что это такое? Человек и человек, два высших животных, как мучительно кончается ваш общий путь! Он спросил: скажи, скажи мне… Я пожал плечами, откуда мне знать, будет ли все по-прежнему? Он пришел сюда через ночной город, пешком, когда услышал правду от самой Асты, пришел ко мне. Но я молчал. В кухне у меня была капля водки, я предложил ее ему. Он покраснел, но язык у него развязался, и я услышал отвратительные детали, интимные подробности, о каких мне не надо было знать. Я кивал, но не искренне, я не хотел слушать, а все же слушал. Если человек рассказывает что-то очень интимное и спрашивает: понимаешь? — ясно, что ты ничего не понимаешь. Потом он допил водку, выпил кофе и стал просить, чтобы я ему как-то помог. Понимаю, конечно, просьба сопливая, но посмотри, я вне себя, не отдаю себе отчета, потому и прошу, чтобы ты помог. Не буду тебе советовать, как мне помогать, да я и не знаю, как, ты, может, сам знаешь, как мне помочь, но если знаешь, не говори ничего, а помоги. Это были слова утопающего, но и мольба друга, то и другое вместе. Ох, как он опустился, как безнадежно глядел! Теперь, задним числом, думаю, что вообще в этом рассказе я был к нему в какой-то мере несправедлив, все прошлое видел в свете конца, одним словом, пытался быть писателем, который ведет своего героя к неизбежному концу, отчего и происходит этот оптический обман, когда, оглядываясь назад, я подчеркиваю прежде всего то, что, согласно моей версии, версии беспомощного человека, и вело его к концу. На самом деле все было иначе, все было сложнее и человечнее. Неожиданно мне вспомнилась моя безнадежная юношеская любовь в девятом классе. Я вспомнил, как Иллимар всегда был рядом, как пытался развеять мои печали шутками и учил, как вести себя на празднике по отношению к сопернику, как играл роль посредника и носил девочке письма, как даже пошел со мной гулять к девочке под окно, чтобы мне одному не было стыдно. И еще вспомнилось наше с ним путешествие на лодке, когда я быстро устал и начал хныкать, в то время как Иллимар, который был физически слабее меня, весь насквозь промокший от дождя, поддерживал мне настроение, может быть, пошлыми, но добрыми шутками. И наконец мне вспомнилось, что он хотел стать биологом. Все его дневники погоды, бактерии, электрические рыбы, мимозы и аксолотли! Его походы на озера! Его детский гербарий в старых канцелярских книгах и его новые, брошенные на половине гербарии на белых чистых листах картона! От нонвербальных животных, рыб и растений его путь прямиком и с грохотом вел к нонвербальному театру и нонвербальной культуре. Но заблуждения всегда человечны — это выражение не содержит ни осуждения, ни извинения. Иллимар встал и сказал: ну, я пойду. Я посчитал, что он успокоился, и проводил его, посоветовав погулять и подумать. Сказал ему, чтобы он ехал домой в деревню и там занялся работой. Все пройдет, добавил я пустое, но, на мой взгляд, правильное утешение. И что тебе дался этот театр? — спросил я напоследок. Потому что он двойник космоса, ответил он с порога.

Я закрыл за ним дверь, вернулся к будням. Помог жене убрать квартиру, выбить ковры. И тогда вспомнил о просьбе Иллимара. Конечно, надо что-то делать, что из того, что это бессмысленно. Долг есть долг. Надел пальто и вышел. Уже совсем рассвело, метель утихла. Пошел той же дорогой, что ночью. Я не знал, застану ли Феликса дома. Позвонив, ждал какое-то время, пока откроют. Феликс был заспанный. Увидев меня, он извинился и пригласил в комнату. Окна были настежь открыты, но все равно пахло горелым. Комната тем не менее была прибрана. Я уже было раскрыл рот, чтобы приступить к разговору, но Феликс снова извинился и вышел. Я ждал и не знал, что же мне говорить. Примерно через десять минут вернулся Феликс, совершенно одетый и корректный. Только темные круги под глазами на его бледном, белом, как его рубашка, лице говорили о бессонной и трудной ночи. Он предложил мне сесть на единственный в комнате стул, тот самый, на котором вчера сидела Аста, сам остался стоять у белой стены и сказал: я вас слушаю. Я рассказал об утреннем визите Иллимара, но, рассказав о нем, не знал, о чем мне просить. Наконец сказал: вы не могли бы что-нибудь сделать? Что? — спросил Феликс. Почему? Чтобы так не пошло дальше. Что не пошло? Их брак. Об этом я ничего не знаю, сказал Феликс. Вы что же, считаете меня каким-то брачным маклером? Но ваш метод, упрашивал я. Какой метод? — спросил Феликс. Тот, что вы хотите ликвидировать рамки между жизнью и театром, что вы играете людьми и пытаетесь за счет их личной жизни делать искусство, что вы гнусно и аморально вторгаетесь в самые интимнейшие уголки души другого человека, рассвирепел я. Феликс усмехнулся. Я знаю эти теории, ваш друг без конца их твердит. Оставьте меня в покое, потому что я делаю только искусство, частная жизнь меня не интересует! А высокая эмоциональная температура, которой вы добиваетесь? По-вашему, я должен добиваться низкой температуры? — задал Феликс встречный вопрос. Он смотрел на меня с презрением. Затем вроде бы смягчился и улыбнулся. Разве я виноват, что ваши друзья не выдерживают искусства? Разве я должен отвечать, если человек для искусства еще не созрел? Или женщина? Или народ? Он выжидающе смотрел мне в глаза. И кроме того, каждый человек волен сам выбирать свою судьбу. Я понял, что аудиенция окончена. Когда я выходил, мой взгляд упал на распятие и пустые бутылки. В дверях Феликс церемонно поклонился. Художник не знает жалости, и к нему тоже нельзя испытывать жалость, сказал он со смехом и закрыл дверь.