Стивен Роули - Лили и осьминог

С тех пор, как появился осьминог, я обнаружил, что опять плету вокруг себя все тот же кокон. Было невозможно говорить о том, что я никак не мог заставить себя произнести. Когда я встречался с друзьями в шумном баре или многолюдном ресторане, и кто-нибудь спрашивал: «Как Лили?», ну что я мог ответить?

– Вообще-то у нее осьминог на голове.

– Носорог на траве ?

И разговор становился непредсказуемым.

Я медленно поднимаю голову и оглядываюсь. Возле «Аберкромби и Фитч» манекен с голым торсом. В «Нордстроме» меняют оформление витрин. «Крейт энд Баррел» активно рекламируют кричаще-яркие полосатые зонты для патио. Какой-то человек – может, Марк Руффало, а может, и не он, – устремляется прямиком к входу в «Киль». У меня в голове постепенно перестает стучать. Температура тела мало-помалу снижается, сердцебиение становится нормальным.

Вот если бы существовал способ увидеть с мобильника, что осьминог уже исчез! С помощью какой-нибудь программы и видеоняни с камерами в каждой комнате моего дома. Чтобы можно было взглянуть на Лили, спящую на своей лежанке, и убедиться, что ее голову уже не обременяет эта тварь, что она спит крепко и сладко. А может, даже к лучшему, что такой программы нет. Иначе у меня появилась бы еще одна причина для одержимости мобильником, стремления поминутно проверять его, забывать о настоящем, отвлекаться от жизни. Может, я расценил бы такую программу как разрешение держаться на расстоянии от Лили, воспринял бы ее как довод в пользу моего магического мышления, окончательно уверовал, что тогда осьминог исчезнет, хоть и понимал в глубине души: чтобы избавиться от него, слишком мало одной поездки в торговый центр.

Когда я возвращаюсь домой, осьминог все еще там. У меня падает сердце, хоть мозг и убеждает его, что это ни к чему. Я надеваю на Лили ее сбрую, беру поводок, и мы выходим на прогулку. На старую и привычную, вверх по тихой улице на холме. По той самой, где мы гуляли ежедневно, пока синдром не сделал нас отшельниками и наши вылазки не стали краткими, заканчивающимися обходом вокруг дома.

Мы проходим два квартала, сворачиваем за угол, поднимаемся на холм, откуда видна надпись «Голливуд», когда Лили вдруг привлекает какой-то запах в траве между тротуаром и проезжей частью. Я даю ей возможность принюхаться. Даже не собираюсь тащить ее за собой, дергая за шею. Пусть себе нюхает, сколько захочется. Чтобы я простил себя за все былые ошибки. За минуты злости. За то, как срывался и выходил из себя.

Воздух прохладен, дымка негуста. Последние лепестки жакаранды на тротуаре выглядят цветовым акцентом. Улицы безлюдны. Местные жители еще не вернулись домой с работы и не вывели на прогулку собак. На нас никто не глазеет и не посматривает косо. Никто не останавливается спросить, с какой это стати на моей собаке верхом разъезжает осьминог. Вдалеке невысокие горы и пологие холмы обозначают границу лос-анджелесской низменности. Воздух еле заметно пахнет солью – надо принюхаться, чтобы уловить этот запах, но он есть.

– О, смотрите-ка! Знак Голливуда!

Это осьминог. Лили перестает обнюхивать траву и поворачивается ко мне.

Я закатываю глаза.

– А он меньше, чем я думал.

– Это ты меньше, чем я думал.

Ответ не то чтобы очень находчивый, я даже сам не знаю, что я имел в виду, но другого нет. Видимо, в данном случае «меньше» означает «ничтожнее».

На кратчайший миг в голове у меня проносится мысль: может, осьминог просто хочет осмотреть достопримечательности. Знак Голливуда. Китайский театр Граумана. Венис-Бич. Здание, где снимали «Крепкий орешек». Вот он и принял Лили за маленький четвероногий автобус, вот и устроился на верхнем этаже, высматривая очередной удачный кадр.

Но я же знаю, что это неправда.

И все-таки нам важно выходить гулять почаще, думаю я, глядя вдаль. Не столько для того, чтобы осьминог исчез, сколько по той причине, что он, возможно, никуда не денется.

Вечер среды

Просыпаюсь, чувствую, что кровать трясется, и первым делом думаю, что это землетрясение. Заметных землетрясений у нас не случалось уже несколько лет, и в глубине души я готовился к ним.

Предчувствовал.

Ждал.

Я приподнимаюсь на локтях и таращусь в темноту. Что-то тут не так и не то. Нет обычного ощущения накатывающихся тектонических волн. В животе не екает так, как бывает, когда взберешься на самый верх «американских горок», за долю секунды до начала первого спуска. Нет спокойствия, которое обычно овладевает мной вопреки всем представлениям о том, какой должна быть реакция на землетрясение, – спокойствия, которое дает шанс вспомнить, где батарейки для фонарика, посчитать, сколько унций питьевой воды осталось во всех бутылках, хранящихся дома, работает ли транзисторный приемник, прилично ли ты будешь одет, когда твое тело выкопают из-под завалов.