Эмманюэль Пиротт - De Profundis

Никогда она не верила, что призрак в доме был Александром; не такой он человек, чтобы стать призраком. Он ушел совсем, и ему нечего было делать среди живых, кроме того, что он делал в отмеренное время. Он был богат, очень занят, нервен и импульсивен, зачастую капризен, но и великодушен, весел и жизнерадостен, когда ему хотелось. Он хорошо пожил, хоть и умер слишком рано. Еще тридцать лет жизни вряд ли бы что-нибудь изменили. Конечно, он умер разоренным, но, если бы не заболел, нашел бы способ все вернуть, как это уже случалось, и снова летал бы слишком часто самолетами, покупал машины и проходил омолаживающие курсы на курортах, чтобы отдохнуть от часов полета и восполнить энергию, которой требуется много, чтобы быть богатым. Каждый раз, когда приближалось то, что он называл burn-out , выгоранием, или какой-то из его органов сбоил, крошечный датчик, вживленный под кожу за левым ухом, посылал сигнал его врачам, те вызывали его, брали анализы и, подлечив, отправляли восстанавливать клетки в Бретань или Биарриц. К пятидесяти годам ему уже заменили сердце, одно легкое и надпочечники, и он был практически уверен, что доживет до ста десяти лет с целой батареей новеньких органов и клеток и с лицом под стать телу, подтянутым, омоложенным, опошленным. Стелла знала таких людей, очень старых, но живущих в тридцатилетних телах. Тридцать лет – вечный возраст избранников Божьих после воскресения, так говорила мадам Жорис. Взрослые, похоже, очень любили этот возраст. Стелла не понимала, почему… Тридцать лет – это уже старость.

Вернувшись, Стелла нашла дом пустым; Роксанна оставила на столе записку: она уехала в Авланж с Марком Грендоржем раздобыть кофе, сигарет и кое-каких продуктов, которые еще можно было купить. Стелла нажарила себе блинчиков и, поев, решила поиграть на чердаке, где хранилось множество вещей, оставшихся от Большой Мод, и, главное, старая одежда, вечерние платья, шляпы, туфли на каблуках, перчатки, сумочки и аксессуары, которые старая дама особенно любила. Там, наверху, Стелла чувствовала себя дома, там она была свободна, и ей не было дела до «нижних» вещей, как она называла все за пределами ее чердака. Когда ее слишком тяготило напряжение между ней и матерью, здесь Стелла всегда находила чем утешиться. Она отыскала старый аппарат на батарейках, читавший маленькие диски, на которых люди прошлого записывали музыку. Сотни этих дисков были любовно сложены на чердаке, ибо Мод была меломанкой.

Стелла зажгла несколько свечей в стеклянных лампадках и три масляные лампы, потому что зимний свет уже мерк. Она выбрала в шкафу сиреневое платье в серебряных блестках, с пышными рукавами, которое называла платьем цвета луны. Надела его, подпоясалась ремешком из золоченой кожи, так как платье было ей велико, а пояс удерживал над ступнями массу тафты, которую Стелла опускала за спиной наподобие шлейфа. Она достала из сундучка диск, вставила его в аппарат и встала в позу. Звуки пассакальи из «Армиды» Люлли наполнили чердак; Стелла присела в глубоком реверансе и начала танцевать.

Она знает, что он ее видит. Она вкладывает в танец всю свою душу, весь талант, всю надежду. Она хочет заклясть одиночество и горе. Каждый жест борется с ее страданиями, сомнениями, разочарованиями, ее, и ее матери, и сгинувшей Маризы, и несчастного Джеки, и потерявшегося в городе Мехди. Она танцует, совершенно преобразившись, и движения ее в точности попадают в ритм пассакальи, выражая ее бесконечную печаль.

Сначала в него вливается музыка, точно эликсир жизни, потом он видит фигуры, создаваемые телом ребенка. Все вместе действует как зелье против забвения. Всплывает далекое прошлое, когда он сам был ребенком, до разочарований и горечи, до оружия и крови. Он в этом доме, том самом, где он блуждает испокон веков, где живут теперь мать и дочь. Сидя за столом, он ест ломоть хлеба, намазанный медом. За его спиной суетится служанка; это Макселланда, она молода и смазлива. Он часто поглядывает украдкой на ее грудь, когда она приходит перед сном подоткнуть одеяла ему и сестре. Его сестра Берта. Ей семь лет, ему одиннадцать. Сейчас он доест и побежит к ней, на улицу, к пруду. Но Берта нетерпелива. Она врывается в кухню, с красными щеками, растрепанная.

– Иди скорее, Никола, Боженька зажег огонь!

Берта уже умчалась. Он засовывает в рот остаток хлеба и бежит следом. Девочка скачет у кромки воды и, завидев его, показывает ему что-то на западе. И тут он видит его, огромное солнце, которое величаво опускается за лес, воспламеняя все на своем пути. Они стоят рядом, и Берта оборачивает к нему лицо, с гордостью, как будто это она приказала дневному светилу так красиво уйти. Но вот ей уже прискучило зрелище, и она бежит за старым гусаком; подпрыгивает, смеется, спотыкается, падает и заливается смехом еще пуще. Гусак ей тоже надоел, и она возвращается к брату с лукавым видом.