Эмманюэль Пиротт - De Profundis

И вот прибыло горячее вино, приготовленное мамашей Грендорж, заранее раздувавшейся от гордости за успех своей бурды. Запахи корицы и гвоздики распространились в воздухе. «Славно», как говорили здесь. Но Роксанна удалилась, не прикоснувшись к питью, и ушла по заснеженной тропке домой, к своему пауку и своей осыпавшейся елке. Лизетта знаком дала ей понять, что заберет Стеллу к себе на ночь.

В порядке исключения Роксанна устраивается в гостиной с остатками бургундского, которое принес Марсель; это нюи-сен-жорж тех времен, когда французские виноградники еще не все были скуплены американцами и китайцами, ничего не смыслящими в винах. Несчастная елка все же довольно хорошо пахнет, а игрушки озаряют мягким светом обычно такую строгую комнату. Синтия – так она назвала паука, уверенная, что это паучиха, – сегодня показалась и прогуливается по одной из своих нитей вдоль бархатной портьеры. Роксанна подбрасывает в камин полено и выдвигает заслонку; огонь быстро разгорается и разгоняет темноту. Одиночество не угнетает как обычно. Да Роксанна и не одна. «Он» здесь, рядом с ней. Но на этот раз она не чувствует ничего враждебного, ничего угрожающего в этой компании. Рождественская ли ночь тому причиной, окутавшая духом мира и любви всех и вся, даже привидения и прочие беспокойные феномены?

Если надо допустить, что это нематериальное существо, призрак умершего человека, – что ж, пусть! Коли на то пошло, Роксанна готова разделить с ним свой кров. Только этого «типа» (или эту «женщину», но Роксанна могла поручиться, что призрак мужского пола) попросят жить своей жизнью как можно незаметнее. Пусть сидит тихо, ни во что не вмешивается, как в тот злополучный вечер, когда он «вытолкнул» Роксанну в ночной лес на поиски дочери. Пусть вообще не проявляется, как в тот другой раз, когда что-то, какая-то волна тепла коснулась Роксанны в коридоре у спальни. Пусть не делает ничего из того, что обычно делают привидения, не хлопает дверьми, не задувает свечи, не воет по ночам, всего этого она не потерпит, иначе… Иначе она уйдет. Соберет манатки – и прочь из этой хибары. Она вернется продавать «дурь» в город, туда, откуда никто ее не выживет, туда, где ее оставят в покое.

Роксанна швырнула стакан, и он разбился в камине. Теперь она кипела от злости, стоя посреди комнаты. Он слышал, что она ему говорила, но мог лишь смотреть на ее смятение, не в силах ей помочь. Она была в этом доме, потому что жизнь заставила. Она бежала из опасного места, чтобы защитить свою дочь. Сама она на опасность плевала. Ей было все равно, жить или умереть. Что это за место, полное шума и ярости, о котором она говорила и которое являлось ей в каждом сне? Город, ставший огромным, перенаселенным, черным и безобразным, как логово Сатаны…

Ему были одинаково безразличны Бог и дьявол, но последний имел преимущество: он был ближе, не уклонялся, шел на контакт. Он предлагал свои услуги и держал обещания. Он всегда был рядом, когда в нем случалась нужда. Сатана – он повсюду, его видишь, проснувшись, когда смотришь в зеркало, видишь и потом почти в каждом встреченном за день. А иногда он красуется во всей своей славе в иных местах, избранных им из всех, таких, как этот город, о котором она говорит и в который, кажется, ее тянет вновь, как тянет в атаку, к оружию, опять и опять, невзирая на омерзение, что испытываешь порой, и на стыд. Потому что есть в этом и отрада, наслаждение, которое можно черпать в ужасе.

Магдебург [20] Осада Магдебурга (ноябрь 1630 – май 1631) – один из самых кровавых эпизодов Тридцатилетней войны. Из тридцати тысяч жителей города в живых остались только пять тысяч. Примеч. авт . . Слово звучит похоронным звоном в его смятенном уме. Младенец на конце копья. Это было там. Он последовал бы за старым безумцем Тилли в ад; и он это сделал. 1631 год. Десятое мая. Протестантский город выдерживал осаду с ноября и отказывался капитулировать. Католическая армия была на пределе, от голода, от скуки. Солдаты вели себя как скоты, несмотря на железную дисциплину, поддерживаемую графом Тилли. Старик был искушен в войне, опытен, ума недюжинного и аскет до такой степени, что его прозвали «монахом в шлеме». Все знали, что он справедлив и не бывает жесток без причины. Но только до Магдебурга…

Он помнит великолепное рейнское вино, которое старый генерал раздавал бессчетно, только раз, в последнюю ночь перед штурмом. Видит глаза Мальтийки, полные досады, когда он приказал ей остаться в лагере. Он вернулся ночью, весь в крови, совершенно потерянный. А ведь он сражался во многих битвах, брал немало городов. Но Магдебург… Магдебург был за гранью войны; нет слов, чтобы описать произошедшее там. Один такой же командир, как он, высокопарно заявил, созерцая пылающий город, что ему понадобилось всего три часа, чтобы признать всесилие Божьего суда и кары Господней. Глупец! Он вдобавок был протестантом; как многие другие, он переметнулся, польстившись на посулы богатой добычи. Как многие другие, пожалев об этом, он предпочел покинуть вонючие рвы несколькими неделями раньше и питаться чем угодно, лишь бы не крысами. Но Тилли возвращал и вешал беглецов, и из страха многие оставались, терпя лишения, болезни и суровую чешскую зиму.